Он умолк.

– А может, это как раз то, что нужно. Может, стоит зайти с другой стороны. Может, нужно не искать пробелы в ее истории, а отталкиваться от того, что она знает.

– В каком смысле?

– Ну, что она знает о вас? О вашем прошлом? О доме? О Мэри?

Из показаний Элли явствовало, что знает она очень много. Больше, чем в принципе можно знать, не бывая здесь, не видя меня в глаза.

– Что, если вам составить список всего того, что она знает, хотя знать не должна или не может? Возможно, это наведет нас на мысль о том, откуда она это узнала. Может быть, здесь и найдется подсказка. Что-то такое, что поможет нам разобраться во всем этом.

– Но какой же в этом смысл, – спросила я, – если у них есть анализы ДНК? Как их опровергнуть? Это же невозможно. – Я чувствовала, как мой голос становится все тоньше, готовый сорваться в истеричное «а-а-а!». – Это бессмысленно. Хоть до второго пришествия обсуждай, что она знает и что ей неоткуда это знать, – все равно не догадаешься, откуда она все-таки узнала. Она выдвинула обвинения, и мы не в состоянии ни одно из них опровергнуть. Можем строить догадки, но не можем ничего доказать.

Я сама слышала в своем голосе тонкий звон отчаяния, безнадежности. Сраженная неожиданной усталостью, я уронила голову на стол.

– А может, все, что она говорит, – правда, а я просто сошла с ума.

После вечерней партии в трабл, в которой нам сегодня дольше обычного не удавалось проиграть, Мэри уперлась и заявила, что еще не готова ложиться спать, что ей нужно что-нибудь вкусненькое, что-нибудь шоколадное. Шоколад у нас весь кончился, поэтому я приготовила Мэри чашку теплого какао, которое показалось ей слишком бледным. Я добавила еще какао, чтобы сделать потемнее, и тогда оно стало слишком горьким. Добавила сахара, но к тому времени оно уже остыло, и его пришлось снова ставить в микроволновку. Наконец все было как надо, и Златовласка, шумно прихлебывая из чашки, уселась перед телеящиком.

Чипс отнесся к идее брата скептически, однако мне не терпелось последовать его совету.

– А без этого никак? Я не уверен, что этот список нам что-то даст. И устал я как собака.

Мне стало его жаль, но сейчас я готова была попробовать что угодно.

– Ну давай. Может, это все-таки… ну, знаешь – какую-то трещинку поможет нащупать.

Чипс вздохнул и с тоской посмотрел на телевизор.

Я протянула ему ручку и блокнот.

– Она смотрит мультики, Чипс.

– Я знаю, – мрачно ответил он. – Это специальный выпуск «Луни Тюнз». Я его ждал вообще-то.

Когда мы приступили к списку того, что девушка не должна была знать, он вышел не таким длинным, как мне представлялось. Можно даже сказать, совсем небольшим. Многое, естественно, обо мне мог знать кто угодно – или без труда выяснить, осторожно расспросив местных жителей.

Что я существую.

Что я живу там, где живу.

Что Мэри существует.

Что Мэри страдает деменцией.

Что мы живем здесь только вдвоем.

Что-то могло потребовать некоторого расследования: полистать старые газеты, поговорить с людьми… но с кем именно?

Планировка дома.

То, что я была замужем и у меня был ребенок. То, что ребенок умер.

И, наконец, то, чего никак нельзя было объяснить, – то, о чем Каннинг не могла узнать, не бывая здесь.

То, что у меня есть репродукции Элис Нил и Маргарет Престон. Что в подвале стоит старая кровать с металлической спинкой. Что я сохранила поильник своей дочери.

Такие детали придумать нельзя – слишком они специфичны. Значит, девушка или ее сообщник были здесь. Или она, или этот сообщник должны были видеть все это – и выцарапать инициалы на стене подвала. Подбросить образцы ДНК, волосы и нижнее белье. Украсть шелковую пижаму. Конечно, все это было не так уж неправдоподобно. Она могла пробраться как-нибудь в дом, пока я была на работе, как-то проскользнуть мимо Мэри – а может, Мэри даже видела ее, но забыла. Но доказать это будет трудно.

Невозможно будет доказать.

И был в списке еще один, последний пункт: единственное, чего Элли Каннинг не могла знать никак, – то, о чем на момент ее побега знали только два человека на всем свете.

– Есть еще кое-что.

Я замялась, не зная, к чему это может привести.

– Что?

– О ребенке она знать никак не могла. Я сверила даты. Я помню, когда определила точно, какой у меня срок. Это было в тот день, когда одиннадцатиклассники распределялись по группам для выступлений: восемнадцатое июля. А потом, через пару дней, рассказала тебе. Только мы двое и знали.

– А твоя мама?

– Вспомни – она тоже не знала до того вечера, когда к нам пришла полиция. На тот момент, когда девушка должна была быть здесь, в ту ночь, когда она сбежала… то есть, – поправилась я, – в ту ночь, когда она, по ее словам, сбежала, знали только мы двое. А чтобы узнать об этом, девушка должна была быть там, в твоем доме. Она должна была слышать, как я тебе об этом сказала. Здесь ведь мы с тобой никогда об этом не говорили, так? А на следующей неделе тебя тут вообще не было. Значит, кто-то из нас кому-то сказал. А этот кто-то сказал той девушке. И я знаю, что это была не я.

Это было не утверждение, а вопрос.

Чипс ошеломленно смотрел на меня широко раскрытыми глазами, с побледневшим лицом.

– Господи боже мой…

Она поняла, что сейчас будет, как только Чипс вошел в дверь. Что-то такое было в его позе, в развернутых плечах, в крепко сжатых челюстях, в холодно-настороженных глазах. Хонор уже видела этот взгляд раньше – давным-давно, когда они оба еще были подростками. И у других мальчишек, у других мужчин тоже видела не раз. Всегда одно и то же – эта холодная враждебность, в которой тонуло все, даже жалость, даже чувство вины.

Он был у Хонор первым, но она никогда не говорила ему об этом. Не хотела доставить ему такое… удовольствие, если можно так выразиться.

В тот первый раз она пошла с ним, даже не задумываясь, не позаботившись о том, чтобы как-то прикрыть тылы, о том, что будет врать родителям. Что же ей еще было делать, когда он спросил в своей обманчиво-небрежной манере, с медленной кривоватой улыбкой, не хочет ли она съездить на Фризиуотер с ним и несколькими его приятелями? Сказал, все будет по-простому – у некоторых ребят есть спальные мешки, но он сам намерен спать в кузове старого фургона, который недавно отремонтировал. Он заедет за ней часов в шесть, захватит стейк, соус, выпивку. Она чуть не спросила, не взять ли ей свой спальный мешок, но в последний момент промолчала. Зачем испытывать судьбу?

Они уже чуть было не переспали несколько недель назад на холостяцкой вечеринке у Бойдов. Хонор никогда не получала особого кайфа от этих вечеринок – в основном они устраивались для богатых детишек из закрытой школы и их друзей, – и пьяный поцелуй Чипсом Гаскойном, ее бывшим одноклассником из начальной школы, к которому ее так неожиданно потянуло, стал кульминацией этой унылой ночи.

На Фризиуотере собралась совсем другая компания. Большинство там было из городской бедноты, а ребята с ферм – из семей не зажиточных скотоводов, а «настоящих» фермеров, тех, что отправляли детей учиться в местные школы, а не в пансионы в Сидней или в Мельбурн. Можно было не бояться, что кто-то станет ухмыляться над ее слишком резким акцентом, плохой химической завивкой, джинсами не того покроя или цвета, над тем, что она не собирается поступать в Женский колледж, Уэсли или колледж Святой Анны, а остается здесь, чтобы устроиться на работу в «Клэрион».

Хонор знала этих ребят всю жизнь – одноклассники, соседи, дети друзей ее родителей. Это было все равно что поездка с родственниками. И Чипс тоже держался свободно. В отличие от большинства других ребят из богатых семей, он дружил с местными мальчишками. Это же Чипс – он всегда умел ладить с кем угодно.

Но остальные все равно не имели значения. Хонор не видела никого, кроме Чипса. Эти голубые глаза с морщинками в уголках напоминали ей кого-то из старых кинозвезд – может, Пола Ньюмана? И эта его походка – будто только что с седла: ему бы носить сапоги со шпорами, кобуру с револьвером и щелкать хлыстом. И голос – эта манера растягивать слова, от которой так и веяло деньгами, привилегиями, самонадеянностью. И этот низкий глухой смех, обещавший что-то совсем другое. О боже, все в нем было такое, что ее почти мутило от предвкушения.