Мы еще раз свернули на более узкую темную тропинку, и Космо остановился перед сараем из гофрированных металлических листов, перед которым лежал опрокинутый складной стол с цветочным узором. Дверью в хижину служил брезентовый тент для грузовиков, нижний край которого был прижат к земле камнем.

— Эй, Космо. Почему ты здесь так хорошо ориентируешься?

Он грустно улыбнулся:

— А ты думаешь, кто-то еще будет терпеть рядом педофила с судимостью?

Он отодвинул ботинком камень с брезента.

— Когда-нибудь после терапии я хочу построить новую жизнь. Собираюсь изучать право и отстаивать права уголовников, таких, как я. Возможно, даже создать семью, обзавестись небольшим домиком и универсалом на подъездной дорожке.

— Право? — скептически повторил я. — Универсал?

Он кивнул.

— Научная фантастика, знаю. Но до того времени, то есть следующие сто лет, как только меня отпустят из клиники, я буду жить здесь, малыш, — сказал он, приподнял брезент и исчез в темноте.

Йола открыла глаза и чуть не ослепла от боли.

Яркий жгучий свет, который наполнял ее тело изнутри, прорвался наружу из-за одного неверного движения грудной клетки: она совершила ошибку, вдохнув.

Долгое время она не хотела просыпаться; боролась с водоворотом сознания, который размывал мир грез, чтобы перетащить ее на другую сторону сна. Но потом Йолу разбудил дождь; крупные тяжелые капли, которые лопались у нее на лбу, и боль, тлеющая в ней во сне, вспыхнула ярким пламенем.

«Я умерла», — была ее первая мысль, когда Йола увидела деревянный стул, похожий на школьный. Опрокинутый, он лежал на боку.

Она попыталась подняться и снова потеряла сознание. Одну минуту и двадцать девять капель спустя боль все еще была сильнее, чем когда Йола, сидя на багажнике велосипеда Штеффена, попала ногой в заднее колесо между спицами.

Перелом — мелькнула первая мысль. Паралич — вторая, когда Йола попыталась подтянуть ноги, но ничего не получилось из-за адской боли.

«Я не могу двигаться!»

«Не могу пошевелить ни ногами, ни руками. Ни даже головой. Или… Подожди-ка».

Голова двигалась.

Слава богу!

Йола повернула голову направо и увидела груды развалин. Стены, двери, окна — все, из чего состоит дом, только не на своем месте, а разбросанные вокруг, за исключением половины стены (из дерева, если Йола не ошибалась), которая еще стояла вертикально, охваченная отдельными языками пламени, которые — возникая то здесь, то там, то между деревьями, то рядом с горой обломков — освещали руины. Йола лежала метрах в двух от них. На спине, под раскачивающейся кроной дерева и бьющим в лицо дождем. Без движения. Парализованная.

Нет. Не парализованная.

К счастью.

Йола почувствовала, как шевелятся пальцы на ногах, когда она им приказывает. («Обувь? Где мои чертовы сникеры?») Как только она попыталась передвинуть ноги, боль чуть было снова не лишила ее сознания.

— Помогите, — прохрипела Йола, не зная, что еще кричать. Закашлялась и почувствовала вкус золы. А потом и запах копоти, который с развалин донес до нее прохладный ветер.

Еще недавно она смирилась с тем, что сгорит заживо. А сейчас лежит на улице, под хмурым небом — и это уже во второй раз подряд после аварии, когда очнулась в незнакомом месте, понятия не имея, как там оказалась.

Йола сжала зубы и повторила попытку. Сейчас ей удалось перенести вес на правую сторону. Как при упражнениях на пресс во время разминки, которые она так ненавидела, — тренер держал ей ноги, а она должна была поднимать корпус из положения лежа, — Йола напряглась, оттолкнулась и кое-как села.

— Де-е-е-ерьмо-о!

«Я знаю, так говорить нельзя, но, по-честному, папа, мама… если это слово для чего-нибудь и придумали, то для такого вот…»

— Де-е-ерьма-а-а! — изо всех сил крикнула она еще раз, так громко, что в ушах зазвенело, хотя, возможно, этот шум остался после взрыва.

Вся в поту (или просто мокрая от дождя, Йола не могла точно понять), она разглядывала нижнюю часть своего тела. Поперек ног лежала какая-то балка.

«Может, это тот столб, к которому я была привязана?» Йола попыталась сдвинуть ее — бесполезно. Тяжелая штуковина, возможно, даже тяжелее ее самой. И наверняка раздробила ей ноги, по крайней мере левую, где боль сконцентрировалась с беспощадной силой.

Неожиданно, без какого-либо предупреждения, Йолу бросило в холод. Она задрожала, кожа стала словно мала для ее тела, натянулась на лице, на груди, везде.

Зубы стучали — звук напоминал степ на паркете. Так, так, так, ледяное стаккато, которое смешивалось с другим горестным стоном. И этот стон беспокоил Йолу не потому, что звучал жалостно и вымученно, а потому, что исходил не из ее рта.

Йола перевела взгляд влево, в сторону от развалин маленького деревянного дома, в котором ее до недавнего времени удерживали и который, видимо, по какой-то причине взлетел на воздух (она помнила взрывы и сверкающие вспышки огня), и сначала увидела еще стулья; все маленькие, из светло-коричневого дерева с металлическими полозьями, как в ее классной комнате, с этой идиотской доской сбоку, которая напоминала головку теннисной ракетки и на которой так неудобно писать.

«Меня заперли в моей школе? В классной комнате?»

Она не могла в такое поверить, хотя мебель свидетельствовала именно об этом.

Йола снова услышала жалобные стоны, ее взгляд сместился наискосок вниз и упал на надзирателя. Безликого. Она узнала его по серому мокрому капюшону, который тяжело свисал с его головы, — и вряд ли дождь мог его так намочить.

Мужчина лежал метрах в двадцати от нее (длина двух автобусов), не очень далеко, и, хотя на улице было светло, Йола все равно не могла рассмотреть его лица; просто оно было слишком измазано. Кровью, грязью, сажей? Она понятия не имела. Мужчина лежал на животе, приподняв голову, и делал движения, делавшие его похожим на тюленя, который хочет в воду, — все это стоило ему огромных усилий, но не продвигало вперед ни на миллиметр. При этом он хрюкал, вздыхал, стонал. Видимо, он тоже не мог двигаться. И очевидно, также страдал от боли. В отчаянии он протянул руку к Йоле, ища помощи. Показывал указательным пальцем в ее сторону, но не прямо на Йолу, а на кучу грязи или земли между ними. Время от времени налетавший ветер раздувал тлеющий очаг, который вспыхивал, — и дорожка между ними покрывалась причудливым узором теней.

— Хммхм-м-м, — хрипел немой, и Йола подозревала, что он просит ее о помощи. «Меня! Именно меня!»

Вся злость и страх Йолы выразились в одном-единственном слове.

— Почему? — крикнула она ему.

«Почему ты меня похитил? Почему я должна была говорить папе те ужасные вещи? И почему ты все время показываешь пальцем на ком земли… Что? Нет… нет!»

Наконец Йола поняла. Немой ничего ей не показывал. Он пытался дотянуться. И не просто до какого-то кома земли.

— Черт, нет! — воскликнула Йола и потрясла обеими руками балку, которая ее придавила.

Она не могла этого допустить. Ни при каких обстоятельствах он не должен опередить ее. И завладеть пистолетом, который лежал приблизительно в метре от него, тускло поблескивая на важной почве.

Безликий хотел завершить начатое, как только пистолет окажется у него в руках, — в этом Йола нисколько не сомневалась, как и в том, что без посторонней помощи ей ни за что не сдвинуть балку с ног.

Я не эзотерик. Я не верю в телепатию и рассказы родителей, у которых холодеют мочки ушей, словно от леденящего, внушающего ужас дыхания ветра, в тот самый момент, когда с их ребенком что-то случается; например, когда их маленькая дочка-школьница, приехавшая в США по обмену, садится в машину не к тому парню, или когда их сын во время первого отпуска с друзьями на Тенерифе стоит на краю бассейна, не подозревая, что всасывающий насос находится именно там, куда он собирается нырять. Нет, я не верю, что отцы или матери наделены этим даром (или, скорее, прокляты) и чувствуют — часто даже за тысячи километров, — если их кровь и плоть находится в опасности. Я верю, что все любящие люди способны на это, не важно, являются ли они биологическими родителями, или, как в моем случае, речь идет «всего лишь» о приемном ребенке.