— Номер три, — сказала женщина с впалыми щеками и по-мужски короткими волосами, которая встречала посетителей в контрольно-пропускном пункте.

Высокая, полная, с желтыми от никотина зубами и пальцами, в которых легко поместился бы баскетбольный мяч. Но она была дружелюбной, что граничило почти с чудом, когда день за днем приходится работать в отделении строгого режима психиатрической клиники.

— У вас пять минут. — Сотрудница указала на место с соответствующим номером на стекле, которое отделяло свободный мир от заключенных.

Конрад уже сидел там.

Белый как мел, исхудавший. Бороду ему сбрили, из-за чего он выглядел еще старше. При взгляде на него многие думали о смерти и о том, что некоторые люди носят ее печать уже при жизни.

В комнате для приема посетителей пахло легким разложением — но это только казалось; всего лишь обонятельное нарушение, потому что грудная клетка Конрада поднималась и опускалась, а крылья носа дрожали почти так же быстро, как рука в старческих пятнах, которой он держал телефонную трубку. Правда, уже не так крепко, как пистолет тогда. Неудивительно, что санитары иногда называли заключенных зомби.

Живые мертвые. Напичканные успокоительными, навеки запертые здесь.

Уже в отделении для посетителей, где родственники и особо опасные заключенные сидели друг напротив друга, разделенные стеклом, нормальный человек чувствовал себя подавленно.

Эмма взяла трубку и села на стул.

— Я благодарю тебя, — сказал мужчина, который обрил наголо четырех женщин, троих из них убил, а ей самой устроил самую ужасную ночь в жизни. — Твой визит много для меня значит.

— Это исключение, — тихо ответила Эмма. — Я пришла только один раз и больше никогда не приду.

Конрад кивнул, как будто рассчитывал на это.

— Дай я угадаю. Тебя послал сюда доктор Ротх. Он считает, этот последний штрих поможет в твоей терапии?

Эмма не могла не восхититься своим когда-то самым близким другом. Тюремная клиника за короткое время лишила его здоровья, представительной внешности и юношеского шарма, но не интеллекта.

— Он ждет снаружи, — честно призналась она. С Самсоном, который опять стал повсюду сопровождать ее. И Йорго, от которого ей, похоже, никогда не избавиться.

Эмма поднесла трубку к другому уху и потерла левый локоть. Повязку не так давно сняли, еще отчетливо были видны края послеоперационных рубцов.

Одиночные палаты в отделении строгого режима Парк-клиники запирались только на ночь, поэтому тогда она смогла выйти из своей комнаты. Правда, в том состоянии ей потребовалось более десяти минут, чтобы преодолеть несколько метров до спортзала.

Из-за выстрела, который Конрад случайно сделал из пистолета, когда Эмма неожиданно появилась в декорациях, она каждый раз, сгибая руку, будет вспоминать Конрада. Но она не смогла бы забыть его, даже если бы он и не раздробил ей сустав.

— Мне так жаль. Я ни в коем случае не хотел ранить тебя, — проговорил он голосом, который она последний раз слышала в полусне. В Парк-клинике. Его тон вызвал такое сильное воспоминание, что Эмма снова почувствовала во рту вкус желчи и рвотной массы; как в тот раз, когда ее стошнило в палате. Доктор Ротх сказал, что это из-за медикаментов, но Эмма знала лучше. Это голос Конрада не позволил ей полностью отключиться. А его признание сначала перевернуло ей желудок, а потом и выдернуло из сна.

— Что же это на самом деле? — услышала она вопрос Конрада и наморщила лоб.

— Прости?

— Что же на самом деле привело тебя сюда? Ты упряма и своевольна, Эмма, я всегда этим восхищался. Твоей силой, с самого детства. Он не смог бы заставить тебя прийти ко мне, не будь у тебя чего-то на сердце.

Эмма глубоко вдохнула и в очередной раз отдала Конраду должное. Он не лишился своего дара и по-прежнему читал ее, как открытую книгу.

— Вообще-то это не важно, после всего, что произошло. Но этот вопрос… он мучит меня.

Конрад поднял бровь:

— Какой вопрос?

— Филипп! Почему ты оставил его в живых?

Она нервно теребила большой палец. Ее ногти снова были аккуратно пострижены и покрашены бесцветным лаком. Она сделала макияж и побрила ноги.

Внешние признаки душевного выздоровления. Но внутри она вдруг почувствовала себя так, словно заболевает сильной простудой. Мышцы лица как будто стянуло, в ушах начало стрелять — возможно, потому, что они не хотели слышать ответа Конрада.

— Я имею в виду, ты убил всех тех женщин, но не мужчину, которого ненавидел больше всех. Он ведь был неверным мужем. Разве не проще было бы избавиться от него?

Конрад печально покачал головой:

— Милая, разве ты не понимаешь? Я хотел оградить тебя от боли, а не причинять ее. Эмма, ты должна мне поверить, я всегда любил тебя. Но я никогда не действовал эгоистично. Даже тогда, когда позаботился, чтобы ты осталась единственным ребенком.

На голове у Конрада вдруг снова оказался мотоциклетный шлем, а в руке — уже не телефон, а шприц с длинной иглой, поблескивающей серебром в лунном свете.

«Ложись в кроватку, Эмма, — услышала она голос Артура. — Я сейчас вернусь».

Эмма моргнула, и видение из воспоминаний исчезло.

— Что было в шприце? — спросила она Конрада через стекло.

— Средство для прерывания беременности, — прямо сказал он. — Я впрыснул его в бутылку с водой, которая стояла рядом с кроватью твоей матери. Пожалуйста, не презирай меня. Разве я мог допустить, чтобы она родила еще одного ребенка, которого ждут такие же эмоциональные мучения, какие причинял тебе отец? Мужчина, который хочет наказать собственную дочь, потому что она боится?

— Ты больной, — ответила Эмма и потом догадалась: — Это был ты! Ты подменил таблетки Сильвии.

— Чтобы Филипп не мог причинить тебе еще больше боли, сделав ей ребенка.

Пальцы Эммы сжали телефонную трубку.

— Ты рассказал ей об Артуре, чтобы подорвать доверие ко мне. А позже обвинил во всем Филиппа, чтобы она что-нибудь с собой сделала.

— Я просто хотел, чтобы Сильвия оставила его в покое. Я правда не мог предвидеть, что она покончит с собой.

— И все равно ее смерть на твоей совести. Ты душевно больной, ты это понимаешь?

— Да, — признал Конрад. — Но все равно я никогда не был эгоистом. Я всегда заботился только о том, чтобы тебе было хорошо. Даже если это означало, что ты будешь вместе с Филиппом. С этим недостойным тебя никчемным мужланом.

Казалось, Конрад вот-вот плюнет в стекло между ними.

— Этот говнюк бросил тебя одну в беде. Мне пришлось тогда пробраться в дом. Я присматривал за тобой. Даже убрал посылку со стола и спрятал ее на несколько часов в садовом сарае, чтобы Филипп понял, насколько ты потеряна. Что он не может оставлять тебя одну на выходные! Не в таком состоянии! Но этот мерзавец все равно уехал. Хладнокровно, без угрызений совести.

— Где ты прятался? — спросила Эмма.

«Как часто ты тайком следил за мной все эти годы?»

Эмма знала: это еще одна жуткая мысль, как и та, что Конрад вплел ее волосы в свой Энсо-ковер. Если очень повезет, то воспоминание поблекнет, но никогда не перестанет наводить на нее ужас.

— В сарае. В подвале. Во время вашего разговора я стоял в кухонной кладовке, меня отделяла от вас тоненькая дверца, — сказал Конрад.

— Как тогда, в Le Zen, — фыркнула Эмма.

Глаза Конрада увлажнились.

— О, малышка, сейчас ты, конечно, презираешь меня. — Его нижняя губа дрожала. Изо рта потекла струйка слюны, но он даже не пытался вытереть ее. — Я хотел, чтобы он прекратил причинять тебе боль. Волосы я посылал ему только для того, чтобы он знал, какими последствиями чреваты его измены. А этот подонок использовал их, чтобы еще больше мучить тебя. Я так сожалею.

— О чем ты сожалеешь? — Эмма твердо решила, что будет злиться на него. На пути сюда она мысленно представляла себе, как пойдет разговор и как закончится. Эмма видела, как Конрад вскакивает и бьет трубкой по разделяющему их стеклу, снова и снова, упорно, со всей силы, пока оно не разобьется, а сама она набрасывается на Конрада и перерезает ему горло осколком стекла.