– Нет, спасибо. Меня будет мутить, если я что-нибудь съем в такое время… Ну, давай рассказывай, как прошел твой день. Сделал какое-нибудь доброе дело?

Люси часто задавала ему этот вопрос, когда Ломакс только поступил на службу в полицию: «Ты сделал сегодня какое-нибудь доброе дело?»

Поначалу он обычно без особого труда находил, что ответить. Потом ответы стали звучать довольно уклончиво. В конце концов она перестала спрашивать. Видать, почувствовала, что этот вопрос вызывает у него неловкость. Единственное, что Ломакс мог вспомнить сегодня, – это то, как трудно было перетаскивать тело Коди Уоррена из морозильной камеры в машину. О том, как он избил продавца на заправке, Ломакс уже почти полностью забыл.

– Такой уж сегодня денек, угу? – спросила она.

Он ничего не ответил. Просто разделся, почистил зубы, вымыл лицо и руки. Глянув на свою рубашку, брошенную на пол в ванной, увидел следы крови: бурые брызги – либо с трупа Уоррена, либо, что более вероятно, от продавца с заправки. Взяв свою форму в охапку вместе со всей остальной одеждой, которая была на нем в тот день, Ломакс отнес ее вниз, засунул в стиральную машину и включил стирку. Одним из полезных последствий болезни Люси было то, что теперь он знал, как стирать белье, как пользоваться сушилкой, мыть посуду и выполнять все остальные обязанности по дому, которые раньше ложились на ее плечи. Это была тяжелая работа. Но Люси сказала ему, что он должен только радоваться тому, что можно научиться всему этому сейчас, пока она еще здесь и может дать ему подробные инструкции. Овладеть всем этим тогда, когда она уйдет, будет значительно сложнее.

Ломакс опять поднялся наверх, надел пижаму и лег в постель. Какао остыло. Он не мог заставить себя выпить свою чашку, а одна лишь мысль о печенье вызывала тошноту.

– Не парься, – сказала Люси.

– Я в полном порядке. Просто тяжелый денек выдался, вот и всё, – сказал он.

– Ты видел сегодня Корна? – спросила она.

– Видел, – ответил он, с понимающим вздохом.

– Мне не нравится этот человек. Мне не нравится мысль о том, что ты находишься рядом с ним. В тот раз, когда он приходил к нам на ужин, я сказала тебе, что в нем чего-то не хватает. По-моему, он какой-то совершенно пустой внутри, если тебя интересует мое мнение.

Ломакс ничего не ответил.

– Без сердца. Без души… Будь осторожней с ним, Колт. Вот и все, что я хочу сказать.

– Я знаю, – сказал Ломакс.

– Я проклинаю тот день, когда он приехал в этот город, – добавила она.

– Знаешь, мы с ним убрали с улиц много плохих людей. С тех пор, как он стал окружным прокурором, здесь стало намного безопасней.

– Ему все равно, кого сажать. Иногда мне кажется, что ему просто охота поглазеть, как страдают люди. По-моему, он просто кайфует от этого, разве не так?

Ломакс перевернулся на другой бок и обнял Люси, которая все еще сидела на кровати.

– Ты уже сто раз мне это говорила. Я буду присматривать за ним. Прослежу, чтобы он не сделал ничего плохого.

Он почувствовал, как она сжала ему руку. Это пожатие ободрило его, как ничто другое в его мире. Люси по-прежнему оставалась сильной.

– Хороший ты человек, Колт Ломакс, – сказала она и легонько поцеловала его в лоб. Он все еще обнимал ее, когда провалился в сон.

Проснулся Ломакс с неприятным привкусом во рту. Он все еще держал Люси в своих объятиях. Открыв глаза, перевел взгляд вверх. Видать, она опять читала всю ночь. Люси все так же сидела в постели, но свесив голову вперед, с закрытыми глазами. Рука ее лежала на покрывале, хотя книга перед ней по-прежнему оставалась открытой.

– Эй, тебе лучше прилечь. У тебя затечет шея, – произнес Ломакс.

Люси ничего не ответила. Он опять заглянул ей в лицо. На сей раз он был уже полностью настороже, и в груди у него зародилось крошечное зернышко паники.

– Эй, давай ложись, я сказал!

Она не ответила. Ломакс дотронулся до ее щеки, убирая волосы с ее лица, и резко отпрянул на кровати.

Люси была холодной на ощупь. Она умерла ночью, у него на руках, – похоже, довольно мирно, не испытывая никаких мучений. Чашка с какао по-прежнему стояла на ночном столике. Нетронутая. Ломакс схватился за лицо и волосы, и из груди у него вырвался какой-то звук. Это был такой же звук, который издают люди по всему миру. Звучит он всегда одинаково, на каком бы языке ни говорили эти люди. Это был мучительный вой. Вопль, вырвавшийся из горла, сдавленного сокрушительной волной внезапного горя.

Ломакс вышел на крыльцо. Светало. Он сидел в своем кресле-качалке, раскачиваясь взад и вперед, и плакал, обхватив себя руками за плечи, и все никак не мог остановиться, пока горячее красное солнце все выше поднималось над темной землей.

Люси ушла. И боль уже не могла коснуться ее. Ни боль от смертельной болезни, ни боль от осознания того, кем он стал на самом деле. По крайней мере, она будет избавлена от этого.

Несмотря на все свое горе, Ломакс с горьким облегчением улыбнулся. Люси умерла с уверенностью в том, что он хороший человек. Теперь она уже никогда не узнает, каким человеком Корн помог ему стать. И этому он был очень благодарен. Благодарен тому, что она умерла, так и не узнав об этом.

Ее последние слова проигрывались у него в голове бесконечной горькой петлей.

«Хороший ты человек, Колт Ломакс…»

Ни Гарри, ни я не были специально обученными оперативниками, так что не стали подходить ближе в отсутствие профессионала.

Блок не потребовалось много времени, чтобы добраться до дома Дюбуа. Она достала из машины фонарик и, держа его в зубах, обернула обувь пластиковыми пакетами и натянула пару латексных перчаток. Из внедорожника Коди исходил ужасный запах, но Блок вроде не обращала на это внимания. Она медленно приблизилась к автомобилю, зафотала его со всех сторон на телефон, уделив особое внимание отпечаткам ног в грязи, а затем широко распахнула все дверцы и внимательно осмотрела тела и салон. В бардачке лежал техпаспорт, подтверждающий, что машина принадлежит Коди Уоррену, но в багажнике не нашлось никаких документов.

Равно как и фотографий со вскрытия, сделанных Фарнсвортом.

Вид у Коди Уоррена был какой-то промокший – на щеки как будто налип тонкий слой поблескивающей слизи. На нем был деловой костюм, прилипший к телу, – тот тоже выглядел мокрым, хотя крови на нем вроде не было. Сбоку из шеи у него торчал нож. Все выглядело так, как будто кто-то ткнул его ножом прямо сквозь опущенное стекло. Блок долго рассматривала этот нож, в особенности рукоять. Платье и тело Бетти были сухими, за исключением лица и шеи, залитых кровью. Она безвольно обмякла на переднем пассажирском сиденье рядом с Коди.

Наконец Блок спросила:

– Кто-нибудь из вас к чему-нибудь прикасался?

– Ни в коем случае, – ответил я.

Она кивнула.

– Мне нужно сфотографировать вашу обувь.

Мы с Гарри повернулись к ней спиной и приподняли пятки, чтобы Блок могла как следует зафотать подошвы.

– Ну и на что это похоже, по-твоему? – спросил я.

– Странно… – ответила Блок.

– В смысле? – уточнил я.

– Больно уж топорно. И есть одна ошибка, – сказала она.

Мы с Гарри обменялись озадаченными взглядами. Иногда Блок изъяснялась так, как будто мы все должны быть настроены на ее волну. Правда же в том, что частенько она опережала всех нас в своих выводах.

Вздохнув, Блок объяснила:

– Бетти была избита и застрелена в голову и грудь из ствола двадцать второго калибра. На пассажирской дверце вроде есть следы крови от выстрела в грудь, судя по росту, но я не вижу следов от выстрела в голову. А Коди Уоррен умер не от ножевого ранения. За ухом у него тоже пулевое отверстие. И опять мелкий калибр. В ногах у него, под педалью тормоза, лежит пистолет.

Блок примолкла, ожидая, пока мы ее нагоним. Мне стало немного яснее, хотя и не до конца.

– Этот пистолет у него в ногах, – спросил я, – он тоже двадцать второго калибра?