— По моей халатности Винтер завладел иглой для инъекций. По моему недосмотру. Если бы не моя невнимательность, то этого бы не случилось.

Симон нервно поскреб указательным пальцем кожу у ногтя большого пальца. Такое чувство долга и ответственности, наблюдавшееся у Симона не в первый раз, вновь удивило фрау Зенгер. Когда она нанимала этого сенегальского беженца на работу, он едва мог говорить по-немецки. Однако это не помешало ему устанавливать эмоциональный контакт с пациентами гораздо быстрее, чем это получалось у многих его немецких коллег. Просто Симон обращал внимание на малейшие изменения в мимике и жестах пациентов и благодаря искреннему сочувствию своим подопечным замечал малейшие колебания в их настроении. Однако на сей раз, принимая озабоченный взгляд и глухой голос руководителя на свой счет и полагая, что она волнуется из-за того, что ей придется объявить о его увольнении, он ошибся.

— Все мы допускаем оплошности, и мне, к сожалению, придется доложить о случившемся. Однако у меня и в мыслях не было увольнять вас. Совсем наоборот. Вы всегда являлись для меня хорошим советником, а сегодня мне нужно знать ваше мнение больше, чем когда-либо.

Тогда Симон посмотрел на руководителя клиники сначала выжидательно, а когда понял, что она не шутит, то улыбнулся так широко, что фрау Зенгер стала даже опасаться, как бы уголки его рта не коснулись ушей.

Такая манера поведения являлась типичной для ее лучшего санитара. После допущенных ошибок он не занимался самобичеванием дни и ночи напролет, а осознав, в чем состоял его промах, вскоре снова был способен радоваться от всего сердца хорошим новостям.

— Чем я могу вам помочь? — спросил он.

— Видите эту гору? — задала вопрос фрау Зенгер, закрывая свой ноутбук и указывая на две большие стопки документов рядом с письменным столом.

Одна из них была высотой в полметра, а другая чуть меньше.

— Это документы, которые удалось собрать о господине Винтере, — пояснила фрау Зенгер.

— Так много? — уважительно присвистнул Симон.

— За последний день я еще раз прочитала все доступные нам материалы о Патрике Винтере. Это медицинские заключения, протоколы суда и показания свидетелей.

С этими словами она тяжело вздохнула, посмотрела Симону прямо в глаза и добавила:

— Однако я все равно чего-то не понимаю, ведь мне не дано читать его мысли.

— Со мною происходит то же самое в отношении многих находящихся здесь пациентов, — сказал Симон.

— Знаю, — улыбнулась фрау Зенгер. — Простите за неудачную формулировку. Но он что-то явно задумал, но только что? Вот в чем вопрос!

— Вы меня об этом спрашиваете?

Фрау Зенгер не ответила, а встала из-за стола и подошла к окну. Уже давно ей не требовалось закрывать жалюзи. Слабые лучи света, которыми солнце обычно одаривало Берлин в ноябре, сейчас при такой погоде приходилось уже с самого раннего утра возмещать искусственным освещением.

Сейчас же, незадолго до полуночи, на территории клиники не горели даже уличные фонари, и она посмотрела в дождливую темноту окна, в стеклах которого отражался только ее образ и убранство кабинета.

— Хотела бы я знать, что он задумал, — проговорила фрау Зенгер, прижимая ладонь к оконному стеклу.

Прохлада окна передалась и ее руке. С каким удовольствием она распахнула бы его створки и, распустив свою строгую прическу, подставила голову под струи дождя, бившие прямо по зданию.

«Но это все равно не успокоило бы поднявшуюся бурю в моей голове», — подумала она.

Фрау Зенгер немного постояла, глядя в темноту ночи, а потом, обернувшись к Симону, сказала:

— Винтер спрашивал меня про Трамница. Вы можете найти этому объяснение?

— Я… я… не знаю, — виновато ответил санитар, сложив свои натруженные руки в замок.

— Но у вас наверняка есть какое-то предположение или я ошибаюсь?

В ответ Симон посмотрел на своего руководителя и сказал:

— Ну, вы же сами видели запись камеры видеонаблюдения и выслушали показания свидетелей. Все выглядит так, как будто Винтер сам спровоцировал нападение Вольфа.

— Не только это, — согласно кивнула фрау Зенгер. — Он повернулся к Вольфу спиной и, похоже, делал обратный отсчет. Я поняла это по движениям его губ, просматривая запись на большом экране.

— Обратный отсчет, — повторил Симон больше для себя. — Получается, он знал, что произойдет.

В этот момент вдали послышался раскат грома. Фрау Зенгер выждала, пока вновь наступит относительное затишье, и сказала:

— По крайней мере, Винтер рассчитывал на нападение. Он сознательно шел на то, чтобы получить травмы. А теперь он лежит в лазарете, как и Трамниц, о котором спрашивал незадолго до этого.

— И что бы это значило?

Она заговорщически посмотрела на Симона, а потом заявила:

— Понятия не имею. Ясно только одно: нам необходимо быть бдительными, как никогда прежде. Иначе скоро мы все вместе окажемся в чертовски большой беде.

Запах горячей смолы вновь напомнил ему о преисподней на Земле, привратник которой давно знал Тилля по имени, ведь он бывал в ней так часто. И снова адом оказалась парковка, выжигаемая знойными лучами солнца в летнюю жару. Он парил над этой геенной огненной из берлинского асфальта на высоте небоскреба, неотрывно смотря вниз.

Новой деталью его сна являлся автомобиль — черный внедорожник с блестящей крышей, в которой отражался небоскреб в духе фильма «Скайлайн». Внедорожник сиротливо стоял на огромной, заброшенной всеми парковке.

Тиллю казалось, что он ощущает сильнейшую боль, поднимавшуюся откуда-то снизу вместе с дрожащим от жары воздухом. Ему захотелось отойти от окна, и во сне, лежа в постели, он непроизвольно пошевелил плечами, а возможно, и головой. Тогда работавший от аккумулятора шуруповерт, сверливший ему череп, вновь погрузил Беркхоффа в сон.

Так прошло еще какое-то время.

Кругом была чернота, мучили жара, запах смолы и боль. И в этом мире боли Тилль кружился, выписывая петлю ожидания, словно самолет перед посадкой, находясь между мучительным пробуждением и кошмарным сном. Внезапно им овладел такой могучий страх перед перспективой навеки оказаться в подобном положении, что Беркхофф изо всех сил напрягся и открыл глаза.

Это было ошибкой.

Большой ошибкой!

Матовый свет от потолочной лампы ударил ему прямо в глаза и вызвал слезы. Он немедленно снова прикрыл веки, но совершил еще одну ошибку, попытавшись протереть уголки глаз. Сначала Тилль почувствовал легкое покалывание в сломанных пальцах, а потом, когда стал ощупывать повязку на голове, возникло ощущение, словно кто-то нанес ему удар бейсбольной битой.

Боль не шла ни в какое сравнение с той, какую он перенес, когда ему бинтовали голову перед отправкой в клинику. На этот раз Тилль оказался ранен серьезно. И боль была очень сильной, заставляя Беркхоффа думать о том, что если с него снимут повязку, то голова сразу же развалится на две половинки, лишившись скреплявшей их повязки.

Представив это, Тилль почувствовал себя еще хуже.

Его затошнило, и он с трудом сдержал подкативший к горлу приступ рвоты, поскольку понимал, что от этого ему станет еще хуже.

«Помогите!» — мысленно закричал он и сразу же вспомнил, что в лазарете у кровати, как правило, располагается красная кнопка, при помощи которой можно вызвать медсестру, а возможно, и заказать вагон болеутоляющих средств, лучше всего морфий.

При одном условии, конечно: если Тилль в лазарете!

Однако, поскольку Беркхофф продолжал лежать с закрытыми глазами, он не был полностью в этом уверен. В то же время куда еще его могли отвезти? Подробности Тилль не помнил. В памяти сохранилось только то, что он спровоцировал Армина в кафетерии, полностью отдавая себе отчет, что это может закончиться не только лазаретом, но и смертью. Но поскольку у него болело все, что может болеть, то это означало только одно: он не отправился в мир иной.