Затем его взгляд скользит по Брук. Митч часто так делает, но она просто не обращает внимания. Брук выкрикивает:

– Кинси! В спальню!

– Уже бегу!

Кинси вскидывает руку.

Брук оглядывается во второй раз – убедиться, что все в порядке, идет на кухню и делает вид, что протирает столешницу.

Но чувствует, что Митч по-прежнему за ней наблюдает.

Входит Грейс. Ее седые волосы уложены в плотное каре, разделенное пробором посередине. Одета Грейс по последней моде, хотя Брук может лишь догадываться об этом, не имея ни малейшего представления о том, что сейчас носят. У актеров вся одежда из пятидесятых, но Грейс всегда выглядит более современно. Сегодня на ней бежевое трикотажное платье до колен и замшевые шлепанцы на пробковой подошве. На минуту Брук останавливается, и у нее возникает совершенно бесполезная мысль:

«Неужели эти шлепанцы из девяностых так и будут нас преследовать?»

Митч заходит в спальню Кинси. Во время визитов Грейс он сидит там вместе с Кинси, потому что иначе его присутствие создало бы аномалию.

– Привет, мам, я дома!

Грейс входит в образ юной Грейс, здороваясь с Брук, как в каком-то ситкоме. Как будто они актеры, играющие ради забавы, а не заключенные, исполняющие роли, чтобы выжить.

Брук собирается с силами. Снежная королева внутри, идеальная мать снаружи. Единственный способ пройти через это.

– Привет, солнышко, – мурлычет Брук.

Грейс важно не то, какие слова ты говоришь, а то, как ты их говоришь и можешь ли импровизировать, чтобы ответить ей. Брук вытирает руки о фартук и тянется к Грейс. Противно даже прикасаться к этой суке, но Брук должна играть роль, ее жизнь зависит от того, насколько хорошо она сыграет.

– Как прошел твой день в школе?

– Плохо. Джерри снова дергал меня за косички, – говорит Грейс, надув губы, и подходит к ней обняться. Брук напоминает себе, что надо дышать, Грейс не должна почувствовать, как она напрягается от прикосновения.

– Ну, ты же знаешь, он делает это только потому, что ты ему нравишься.

От этих слов Брук хочется орать. Какая же глупость, ее роль вся состоит из подобной чуши.

– Ты думаешь, я ему нравлюсь?

Грейс смотрит на нее с намеком на настоящую детскую надежду. Но нет, это игра. Сплошная игра.

– Я не знаю наверняка, милая, но у меня есть ощущение, что да. Мальчики дразнятся, когда им нравится девочка. Это хороший знак.

Брук хочется блевать от этой тошнотворной, сентиментальной бредятины, но Грейс такое обожает.

– Надеюсь, ты права, – говорит Грейс. – Расплетешь мне косички, мамочка?

«Какого хрена она снова явилась так скоро?»

Брук как будто двигается в темноте на ощупь, ожидая, что в любой момент на нее выскочит чудовище.

– Конечно, солнышко! – Брук расплывается в сияющей улыбке и идет в спальню Кинси за серебряной щеткой. Митч читает в кресле какой-то автомобильный журнал.

Когда Брук возвращается, Грейс, закинув ногу на ногу, сидит на горчично-желтом виниловом диване.

– Короткий перерыв в сцене, – монотонно произносит она уже без искусственной улыбки.

Брук замирает, ожидая, что последует дальше.

– Митч нашел тебе нового мужа.

«Новый муж. Новый Альберт Гамильтон. Потому что Тайсона больше нет».

Внутри у Брук все сжимается, но она улыбается и кивает, сдерживая рвотные позывы.

– С ним все наконец получится, – уверяет Грейс.

От такого небрежного напоминания о том, со сколькими людьми не получилось, внутри у Брук приливной волной поднимается гнев, но она не поддается ему. А просто меняет тему, чтобы взять под контроль расстроенные эмоции.

– Да, мэм, – говорит Брук, сохраняя нейтральное выражение лица, и гнев снова утихает. – Пойдем, милая, – воркует Брук, садясь рядом с Грейс на диван. – Давай распустим косички.

Грейс улыбается и кладет голову Брук на колени. Конечно, у старухи нет косичек, но Брук расчесывает ее волосы с нужным нажимом. Со временем она поняла, что нравится Грейс.

Вскоре она стонет и вздыхает, а затем поднимает взгляд и говорит:

– Я люблю тебя, мамочка.

А потом кладет голову обратно Брук на колени.

Похоже, ее это заводит. Брук точно не знает, что для старухи приятнее – представлять себя молодой или убивать.

– Я тоже тебя люблю, мой тюльпанчик, – шепчет Брук, безучастно глядя в окно.

Дерек с трудом разлепляет веки. Какой же яркий свет. Невыносимо яркий.

Голова раскалывается, и он снова зажмуривается. Толку-то. Давление лишь нарастает, закрыты его глаза или открыты.

– Не торопись. Вот, попей воды, – произносит женский голос, но Дерек не в состоянии ответить.

Тело налилось свинцом, он способен только стонать. Когда он наконец снова открывает глаза, в мозгу словно кто-то отплясывает джигу. Превозмогая боль, Дерек пытается понять, где очутился. Он почти ничего не помнит. Тело не слушается, но Дерек все же умудряется приподняться на локтях, намереваясь сесть. Удается лишь принять неудобное положение полулежа – что-то сдавливает горло, и он тянется к шее. На ней металлический обруч.

– Ой, не трогай, – предупреждает девица, опуская его руку. – Думаю, самое страшное уже позади. Долго же ты. Пару недель провалялся. Как тебя зовут?

«Пару недель?»

Дерек смутно припоминает лишь мучительную боль – такую сильную, что ему не до вопросов, где он и кто эти люди. Да и они кажутся какими-то призрачными, ненастоящими. Он бегло окидывает взглядом комнату, насколько позволяет состояние. Маленькая спальня, обшитая деревянными панелями. Словно детская.

– Дерек, – выдавливает он, подавив кашель. Вновь тянется к металлическому ошейнику, но не может даже просунуть палец между ним и кожей. – Что это?

– Тут многое придется объяснить, но сперва надо тебя отсюда вытащить, – отвечает девица.

Ее силуэт, подсвеченный солнечными лучами из узкого окна, напоминает ангела-хранителя с нимбом. Она протягивает стакан из прозрачного пластика, и Дерек берет его и подносит к потрескавшимся губам – сантиметр за проклятым сантиметром. Меньше всего ему хочется расплескать воду по груди, как какому-нибудь младенцу. Но руки дрожат. Прохладная вода… Он выпивает все до дна, внезапно осознав, как его мучает жажда.

– Откуда?

– Что откуда?

– Откуда вытащить? Где я?

Зрение Дерека постепенно проясняется, и он понимает, что его «ангел прохладной воды» – вовсе не девица. Это маленькая девочка. Хотя, если приглядеться, пожалуй, не такая уж и маленькая. Не то чтобы он ее оценивал – боже упаси, ему сейчас уж точно не до этого, – но ткань платья вызывающе топорщится на груди. Талия тонкая, а волосы заплетены в косички. Когда зрение окончательно фокусируется, он понимает: это точно не ребенок. И все же одета она по-детски. Словно сошла со страниц журналов пятидесятых. На шее у нее тоже металлический обруч, но больше всего настораживает, что, не ответив на вопрос, она переводит взгляд влево. Глаза у нее почти такие же огромные, как сиськи.

Дерек смотрит в том же направлении и, хотя каждое движение отзывается в голове ударами отбойного молотка, вздрагивает.

Там скелет. Останки мертвеца – на расстоянии вытянутой руки. Мало того, останки маленькие. Определенно ребенка. На нем бейсболка и комбинезон.

И металлический ошейник.

– Какого хрена?! – вопит Дерек, пытаясь как можно быстрее отползти к ангелу-спасительнице, но получается слишком медленно. Тело не слушается.

Она встает и отходит в сторону.

Дерек тоже пытается встать, но его шатает.

Она хватает его за руку, и он сразу понимает – толку не будет. Ну что она сделает своей крошечной ручонкой? Он, конечно, уже не качок, каким был до того, как жизнь покатилась под откос, но и не пушинка.

– Господи, ну и воняет же от него, – раздается еще один женский голос от двери. – И здоровенный. Зачем им понадобился такой верзила?

Дерек пытается подняться на ноги, но пару раз за секунду приходится останавливаться и пережидать приступы головной боли. Это бесит.