– Они хотят прийти сейчас? Время-то уже к ужину, – пробормотал Чипс над своим стаканом.

Мне удавалось сохранять спокойствие во время всего разговора, но теперь голос у меня дрогнул.

– Они будут здесь через полчаса. И привезут ее. Эту девушку. Видимо, она вспомнила что-то новое, и они хотят, чтобы она им показала.

– Привезут ее сюда?! Они что, уже совсем в край охренели?

– Вот не думала, что фермеры такими словами выражаются. – Мэри на мгновение оторвалась от своих послеобеденных мультфильмов. – Может быть, вы все-таки небезнадежны, мистер Рафферти.

Она тут же вернулась к своей привычной программе. На этот раз я могла только порадоваться ее привычке цепляться за что-то второстепенное, полностью упуская суть.

Чипс посмотрел на меня.

– Я позвоню Хэлу. Наверняка найдется какой-то способ их остановить.

– Да, позвони. Но Стрэтфорд говорит, что у них опять есть ордер. Вряд ли Хэл сможет что-то сделать.

Чипс достал телефон и позвонил.

– Он говорит – если у них есть новые доказательства, то они в своем праве. Это не совсем обычно, но ее… э-э-э… амнезия, видимо, усложняет дело. Он скоро будет здесь и предлагает нам уйти. Тебе ведь не обязательно здесь сидеть?

– Они сказали, что не обязательно. Сказали, даже лучше, если меня здесь не будет.

– Так давай уйдем, и пусть делают что хотят? Хэл и один справится.

Я задумалась. Желание сбежать было сильным. Но его перевешивало другое, еще сильнее. К страху примешивалось любопытство и еще что-то, более неуступчивое.

– Нет, ничего. Я хочу остаться. Кажется, я правда хочу ее увидеть. И очень хочу, чтобы она увидела нас – чтобы посмотрела мне в глаза и поняла, что совершила ужасную ошибку.

Тот день, мой первый день в качестве опасной преступницы под подпиской о невыезде, начался плохо.

Чипс ушел, когда я еще спала. На работу идти было не надо. Накануне, по совету Хэла, я позвонила Тому – рассказала ему о том, что произошло, и о том, чего ждать дальше, пока он не узнал эту новость от кого-нибудь еще. Он был потрясен, не хотел верить, но правила есть правила: от преподавания меня отстранили вплоть до особого распоряжения. Стрэтфорд сделал заявление в вечерних новостях. Речь его была простой и краткой: «Подозреваемой по делу Каннинг предъявлено обвинение, и она освобождена под залог». На его лице не было никакого выражения, голос лишен эмоций. Он не упомянул моего имени, однако это был только вопрос времени: рано или поздно все узнают.

Журналисты наводнили город с того дня, как Элли Каннинг нашли в той пастушьей хижине. Я видела море камер и микрофонов у больницы, а затем у полицейского участка – через несколько дней после того, как об этой истории стало известно, – и до сих пор в городе царило оживление, какое я видела тут до сих пор только в день скачек: местные мотели переполнены, движение по главной улице сумасшедшее, пабы и кафе набиты битком. Но при всем этом новость о моем предстоящем аресте еще не просочилась – когда мы с Хэлом ближе к вечеру вышли из полицейского участка, у дверей не было толпы, ожидавшей возможности сделать снимок на память.

После завтрака, когда мне удалось временно подавить утреннюю тошноту, я в отчаянной попытке чем-то занять свой ум и тело повела Мэри гулять по нашей длинной подъездной дорожке. Мэри не была любительницей прогулок – ее никогда не тянуло куда-либо идти. Врачи объясняли, что это состояние похоже на агорафобию: страх не столько перед новыми людьми, сколько перед незнакомыми местами. Она сравнительно охотно впускала кого-то в свое личное пространство, хотя иногда и это могло выбить ее из колеи, но стоило привести ее в незнакомое место, как она пугалась и теряла ориентацию. Я старалась выводить ее в сад примерно раз в неделю, чтобы она погрелась на солнце, подышала свежим воздухом, подвигалась, но это было непросто. Сегодня, после обычных споров и капризов – на дворе чуть ли не снегопад, на пальто не хватает пуговиц, сапоги пачкать не хочется, а где шапка, а где шарф, солнце слишком яркое, а очки все в царапинах, – мне удалось вытащить ее из дома после обеда, пообещав ей к чаю мороженое. Такой бесстыдный подкуп был бы очевидным педагогическим провалом для родителя, но можно ли отнести то же самое к дочери – вопрос спорный. В любом случае приучать Мэри к правильному питанию было уже поздновато.

Мэри, как обычно бывает с детьми, всегда охотнее шла на прогулку, если у нее была какая-то цель, поэтому я сказала, что мы идем проверять почту. У меня был абонентский ящик в городе, так что в нашем ящике у дома вряд ли могло что-то оказаться, но у Мэри такая информация в памяти не задерживалась. А сегодня у нее были еще и свои соображения по поводу почты.

– Я как раз жду письма от Сержа, – призналась она, когда мы вышли.

– Кто такой Серж?

– Как это кто? Все знают Сержа. Ты что, из пещеры вылезла? – В ее улыбке была снисходительная жалость. В глазах Мэри, несмотря на ее разномастную одежду, на грязную шерстяную шапку, натянутую чуть ли не до подбородка, на волосы, свисающие крысиными хвостиками, не она, а я была той, что выпала из реальной жизни. И после всего, что произошло, кто скажет, что она была неправа?

Мэри первой оказалась у почтового ящика и достала из него свернутую трубкой газету. Это было неожиданно. Ни на одну крупную газету я не подписывалась, а бесплатную местную в такую даль, кажется, никогда не носили. Дрожащими пальцами я развернула газету – «Энфилд-Уош Кларион» – и увидела заголовок на первой полосе. Мэри заглянула мне через плечо.

Под статьей была нечеткая фотография – мое лицо крупным планом, – сделанная, должно быть, издалека, без моего ведома, когда я вчера выходила из полицейского участка. Лицо у меня было мрачное, губы сжаты в тонкую линию, лицо опухшее, глаза – темные щелочки. Я торопливо свернула газету, но Мэри уже успела увидеть.

– Ого. Ничего себе. Не очень-то доброжелательно о тебе отзываются, а? – воскликнула она. – Может, тебе в суд подать?

Дома я сразу же унесла газету к себе в спальню, подальше от любопытных глаз Мэри, чтобы прочитать в одиночестве. Это была короткая информативная заметка – никаких спекуляций или непристойных намеков. Не упоминалось и обвинение в принуждении к суррогатному материнству, за что я была благодарна.

Фотография под статьей потрясла меня, несмотря на то что я уже успела мельком взглянуть на нее раньше. Она вышла не просто неудачной – я выглядела на ней изможденной, старше лет на десять, лицо жесткое, противное, злобное. Это было лицо человека, способного на похищение, способного на что угодно. А еще хуже оно выглядело по контрасту с фотографией Элли Каннинг рядом, на которую я сначала не обратила внимания. Это была не та школьная фотография, которую тиражировали все СМИ до сих пор, а любительский снимок, кажется, вырезанный из группового. Фон был немного размыт, подсветка создавала эффект ореола вокруг волос. Улыбка Элли была ослепительной, она излучала радость, красоту, невинность. Это было лицо, способное поднять в бой целую армию возмущенных читателей. Каким чудовищем нужно быть, чтобы угрожать такому очаровательному созданию?