Наконец ситуация достигла критической точки, и настало время ставить в известность родителей. К этому времени Тейлор не успевала уже ни по одному предмету, но в театральном искусстве, где она когда-то была, хоть и недолго, первой ученицей в классе, провал был самым впечатляющим.

Получив жалобу, ее родители совершенно неожиданно начали копать под меня. Меня обвинили в недобросовестности и, кроме того, в неподобающем поведении, в попытке инициировать неподобающие отношения, что бы это ни значило. Обвинение было смехотворным, и ни директор, ни учителя – никто из тех, кто меня знал, – в душе не принял его всерьез. Но у родителей девушки были деньги и влияние. Они заявили, что не дадут этому делу ход, если я уйду из школы. Они провели собственное расследование; они знали, кто я такая, и знали о моем прошлом. Я честно упомянула об аресте, когда подавала заявление о приеме на работу, – комиссия согласилась с тем, что это была ошибка юности, которая едва ли повторится и, уж конечно, никак не отразится на моих отношениях с учениками. Когда были выдвинуты обвинения, директор и многие учителя встали на мою защиту, однако окончательное решение было за попечительским советом. Совет же, естественно, репутация школы волновала больше, чем установление истины и чем судьба школьных работников, и меня попросили уйти. Это было не увольнение – мне ясно дали это понять. Предложили неплохие, даже, можно сказать, щедрые условия – зарплату за шесть месяцев и дополнительную пенсию по выслуге лет – при условии, что я уйду без шума. Рекомендации мне дали сказочные. Я подписала договор о неразглашении и взяла отпуск на несколько месяцев, чтобы залечить свое уязвленное самолюбие. Переехала в Сидней и довольствовалась временной работой, пока Мэри не свалилась на меня, как снег на голову, и не подвернулась вакансия в Энфилд-Уош.

Статья на «Ста восьмидесяти градусах» намекала, что девочка из колледжа Мэннинга еще легко отделалась, что я, очевидно, положила на нее глаз как на возможную суррогатную мать, что она спаслась только чудом. Я искренне любила работать с девочками-подростками, но когда я смотрела на них – на их ясные глаза, на их еще недосформировавшиеся лица, – я видела в них не потенциальных производительниц, способных осуществить мою мечту о ребенке, а самого этого ребенка, мою родную дочь – ведь она тоже была бы сейчас подростком, если бы осталась жива.

Иногда невозможно было удержать в узде воображение и не представить себе свою девочку в ее четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать лет – волшебно, восхитительно, ослепительно живой.

На сей раз я увидела статью раньше Хэла и позвонила, чтобы его предупредить. И на этот раз он не удивился – я уже рассказывала ему эту историю вчера, когда он спрашивал, не было ли в моем прошлом еще чего-то, что может попасть в газеты.

– Двадцать, даже десять лет назад тут не о чем было бы говорить, – вздохнул он. – Слова «дело на стадии рассмотрения» еще что-то значили. Но мы живем в новом мире. Онлайн-горлопаны не останавливаются перед такими пустяками, как закон.

Как и в случае со статьей о Леванте, мы мало что могли сделать, чтобы минимизировать ущерб.

– Можно попытаться подать на них в суд, но, хотя этот ублюдок Хемара живет в Австралии, место регистрации сайта определить невозможно. Мы ничего не можем сделать. Если дело дойдет до суда, мы можем попросить присяжных исключить эти материалы из рассмотрения…

– Но разве нельзя просто рассказать правду – может быть, директора вызвать, чтобы она рассказала, что произошло на самом деле?

– Вероятно, мы сможем привлечь ее в качестве свидетеля, если до этого дойдет, но мы не можем обсуждать это конкретное обвинение. Остается только надеяться, что ни до кого из присяжных это не дойдет.

– Но это же неправда. Девушка была, обвинение было, но я уволилась, просто чтобы не связываться. Если бы это была правда, мне предъявили бы обвинение. И я уж точно никак не могла бы до сих пор преподавать. Неужели правда ничего не значит?

Хэл ответил не сразу.

– К сожалению, правда не единственное, что имеет значение с точки зрения закона, Сюзанна. А в реальном мире она и вовсе ничего не значит.

Чипс вздрогнул, когда я проходила мимо кухонного стола, за которым он сидел и читал что-то в моем ноутбуке. Я заглянула ему через плечо и успела увидеть, как мелькнуло сворачивающееся окно браузера. Чипс повернулся ко мне и сказал что-то банально-жизнерадостное, отчего его стремление что-то скрыть стало еще очевиднее.

Потом, когда он лег спать, я стала просматривать историю браузера – щелкала по всем ссылкам подряд, пока не нашла то, что он читал. Это была старая статья, написанная несколько лет назад, с какого-то поп-психологического сайта. После истории с похищением ее перепостили в обновленном виде, и к этому часу ее прочитало больше миллиона человек.