В десять утра плюс-минус он приезжал в свой офис. В четыре дня плюс-минус он уезжал. Время близилось к полудню, и внедорожника возле дома не было. Она подумала, что у нее в запасе часа три-четыре, но проверять не собиралась. Ей хватит часа. Самое большее двух, а затем ей предстоит долгая прогулка обратно в центр города.

Веранда, опоясывавшая дом, даже не была застеклена. Но удивило ее не это – она успела рассмотреть фотографии домов на сайте «Клуба „Гармония“», – а незапертая задняя дверь. Ох уж это самомнение южанина, убежденного, что никто не посмеет вторгнуться в его личное пространство. Стоило повернуть ручку, взявшись за нее большим дубовым листом, подобранным с веранды, и дверь податливо распахнулась. Она вошла в дом.

Комнаты оказались слишком уж большими. На пафосной кухне стояла плита «Викинг» на четыре конфорки, которой, возможно, ни разу не пользовались, а в холодильнике (низкотемпературном) с двойными дверцами было только пиво и гелевая маска для глаз. Мусорное ведро под раковиной было забито пластиковыми контейнерами из-под еды, в основном с остатками моллюсков. Из ведра попахивало. В сводчатой гостиной стоял камин из речного камня, который поднимался на второй этаж, но единственный диван был повернут в другую сторону, к массивному настенному телевизору.

В столовой стоял барский стол из красного дерева, за которым, скорее всего, не сидел ни один гость, не говоря уже о званых ужинах. Стол был завален папками и блокнотами, и она бросилась к ним, хватая все подряд, словно мучимая бумажным голодом. Это был настоящий шведский стол из чужих жизней: студентов, севших за руль после затянувшейся вечеринки, жен и мужей, требовавших развода, не скупясь на грязные подробности, родителей, ожесточенно споривших об опеке над детьми, обанкротившихся бизнесменов и деливших имущество наследников. Артур Пикенс, эсквайр, вел гораздо больше дел, чем того заслуживал; несмотря на массу причин предпочесть едва ли не любого другого адвоката в Афинах, ошеломляющее число людей неразумно доверялось именно ему. Одна стопка, высотой не менее двух футов, касалась дела под названием «Национальный совет О'Рейли против Фи Каппа Тау». Другая касалась иска об установлении отцовства, поданного, естественно, женщиной. Там же был иск за травму в результате падения на скользком бетоне у стадиона «Сэнфорд», а также иск от хозяйки карликового пуделя, которого не допустили к участию в выставке по причине облысения.

Однако, несмотря на все это многообразие, Анне не пришлось долго искать свой уголок в рабочих дебрях Пикенса. В дальнем конце длинного стола лежал продуктовый пакет «Крогер», а в пакете – к ее ужасу, но отнюдь не удивлению – целый-невредимый экземпляр незавершенного «шедевра» Эвана Паркера. На пакете словно было написано «КОМПРОМАТ», и все же она была озадачена тем, что нашла искомое именно здесь, на этом обеденном столе, за которым никто никогда не обедал, в этом новеньком доме как бы в неоремесленном стиле, возле премиального поля для гольфа в МИКРОРАЙОНЕ С ЮЖНЫМ КОЛОРИТОМ. Дикость этой ситуации вызвала у нее внезапное и неслабое головокружение, хотя, возможно, не только дикость ситуации была тому причиной. Возможно, причиной была еще и пчела, укусившая ее сзади в правую ляжку, разгоряченную после пробежки. Ее поразило, что пчела укусила ее не где-нибудь, а в доме. «Может, южные пчелы другие?» – подумала она, но только первая половина этой мысли прошла через все необходимые синапсы, чтобы быть официально воспринятой как мысль, потому что она все еще не была уверена, что именно имела в виду, но в любом случае она падала навзничь, так что было уже не так важно, что она имела или не имела в виду, формулируя эту мысль, или эту полумысль, если эту краткую вспышку вообще можно было посчитать мыслью. Невидимые руки подхватили ее, не дав упасть, но к тому моменту она уже ничего не чувствовала.

Поначалу то, на что смотрела Анна – смотрела, но не видела, – напоминало размытую темную ленту, бегущую по небу. Иногда лента замедлялась и тогда дробилась на составные части, также в свою очередь дробившиеся – на деревья, ветви и листья, – и снова все ускорялось, сливаясь в прежнюю ленту. Затем само небо стало другим: не голубым, а синим, а затем и темно-синим. Она чувствовала спиной, что лежит на чем-то не сказать чтобы твердом, но и не мягком. Словно на воздушной подушке. Что внушало смутное беспокойство. Но в целом, как ни странно, ей не было – во всяком случае, физически – неудобно.

Иногда звучала музыка: рок-хиты 80-х, кантри для водителей. Иногда по радио выступали мужчины, громко негодуя на женщин, феминисток, неблагодарных чернокожих и иммигрантов, поскольку у всех у них имелись свои тайные повестки и коварные планы. Но Анна то и дело проваливалась куда-то, и голоса, перемежаемые спортивными гимнами, звучали рваным речитативом:

…леворадикальный терроризм…

…воинствующее отребье…

…комбинат абортов…

…наших детей…

Ни секунды тишины. Как же ей хотелось тишины. Ей хотелось тишины даже больше, чем чего-либо еще, безотносительно степени важности: знать, куда она движется, знать, зачем она туда движется, и всадить нож в спину Артуру Пикенсу, ведь именно он вез ее куда-то.

Она его не видела и не слышала, не считая периодической отрыжки, но знала, что это он. Никогда в жизни, до того как много лет назад она впервые вошла в его офис в Афинах, ей не встречался мужчина, выливавший на себя столько одеколона. В тот раз – как, несомненно, и сейчас – он носил такой приторный и навязчивый запах, что ей представлялось, как над ней в машине витает мультяшное облачко, источающее миазмы притворной учтивости.

Да, она находилась в машине. Чем и объяснялась причудливая лента деревьев, проносящихся за окном, и ужасные голоса по радио вперемешку с музыкой. И машина эта, как она подозревала, была серебристым внедорожником, на разложенном заднем сиденье которого она лежала во весь рост. Ей не хотелось думать о том, как Пикенс ее укладывал, и сколько времени прошло с тех пор – час? двенадцать часов? вряд ли больше, – она терпеть не могла строить догадки, и твердо знала лишь одно: ее везет в неизвестном направлении Артур Пикенс, эсквайр, должностное лицо, в обязанности которого входит содействие правосудию и соблюдению закона, безусловно, против ее воли и, очевидно, без ее согласия.

Однако она понимала, что не в том положении, чтобы возражать.

Теперь она хотя бы полностью проснулась. Она лежала головой вперед, ногами назад, одно запястье, левое, и одна лодыжка, правая, были пристегнуты чем-то тонким и гибким, но прочным к чему-то в машине. Она не могла разглядеть, к чему именно: то ли к какой-то части машины, то ли к чему-то лежащему в салоне, но ей удалось поднять руку настолько, чтобы увидеть фиксатор на запястье: нечто среднее между кабельной стяжкой и пластиковым кольцом для упаковки на шесть банок пива. Эта штука впивалась ей в кожу, если она пыталась повернуть руку или лодыжку: крайне неприятное ощущение. Очевидно, попытки вывернуться или сломать эту штуку не принесут ей ничего хорошего. Она будет тут лежать, пока ее не освободят, вот и все дела.

Не было смысла показывать, что она проснулась, поэтому она решила разложить по полочкам все, что ей было известно и что еще оставалось в ее распоряжении.

Что осталось в ее номере отеля: дорожная сумка и черный чемодан на колесиках с минимумом одежды – ни там, ни там не было ничего, что могло бы иметь для нее значение в настоящий момент. Это радовало или, во всяком случае, не внушало тревоги, поскольку никто не смог бы установить по этим вещам ее личность – будь то Анна Уильямс-Боннер или кто-то еще, – так что она могла не переживать, что обеспокоенный персонал отеля вызовет полицию в ее пустой номер. (Это в том случае, если персонал отеля вообще проявит беспокойство. Скорее всего, их будет больше волновать неоплаченный счет, чем исчезнувший человек.)