Все. Кончено.

У Тиаго не было больше никакой возможности показать этому чокнутому офицеру письмо Лизы и объяснить ему, почему было так важно, чтобы мать девушки прочла его. Или капитан.

Киллер не смеялся, не изображал человека, который наслаждается своим превосходством, он даже не дал ему помолиться перед смертью. Он вырвал дуло револьвера изо рта Тиаго, прицелился с расстояния менее двадцати сантиметров ему в лоб и прошипел:

— Ах ты, грязный педофил.

И спустил курок.

— Почему мы остановились?

Мартин остановил капитана как раз в тот момент, когда тот собирался покинуть свою каюту, чтобы отправиться на капитанский мостик.

После того как ему удалось избавиться от непрошеных гостей (Шахла была явно рада тому, что ей наконец позволили уйти, Герлинда же уехала из его апартаментов, выражая бурный протест), он прилег на кровать, но вскоре понял, что не сможет заснуть, пока корабль не возобновит движение.

Из-за того что генераторы были выключены, не функционировали и стабилизаторы. Каждый удар волны в борт судна звучал в два раза громче, а килевая и бортовая качка лайнера была заметна как никогда прежде.

— Ремонтные работы, — сказал Бонхёффер, уже взявшись за ручку двери, за которой находилась узкая лестница отдельного входа на капитанский мостик.

Но Мартин не поверил ни одному его слову.

— Ремонт? Посреди ночи?

Перед тем как выйти из своей каюты, он натянул на себя новые шмотки, которые приобрел в магазинчике на борту судна. Поскольку первоначально он не собирался задерживаться на «Султане», то взял с собой лишь смену белья и носки на один день. Теперь на нем была серая спортивная рубашка поло с короткими рукавами и с гербом пароходной компании, которой был специально придан поношенный вид, и пара черных джинсов, их он был вынужден подвернуть, так как они оказались слишком длинными. Правда, он не купил себе запасные туфли, поэтому сейчас стоял перед капитаном босиком. Лишь своей быстрой реакции он был обязан тем, что снова не промок до нитки. На своем пути к Бонхёфферу он чуть было не столкнулся с пьяным пассажиром, который на одиннадцатой палубе внезапно появился из входа на корабельную дискотеку со светящимся в ультрафиолетовом свете неоновым напитком в руке.

— Сейчас я действительно занят, — попытался отделаться от него Бонхёффер, — мне нужно…

Затем, так и не закончив фразу, капитан отпустил дверную ручку и обессиленно махнул рукой, словно осознав, что все его усилия напрасны.

— К чему все эти недомолвки, мне все равно придется объявить об этом, так что вы можете узнать все прямо от меня.

— Еще один «двадцать третий пассажир»? — предположил Мартин.

Бонхёффер кивнул. Темные круги под его глазами казались нарисованными. Он схватился за переносицу, которая теперь была залеплена лишь толстым пластырем.

— Лиза Штиллер, пятнадцати лет от роду, из Берлина. По каналу судового телевидения сейчас показывают ее фотографию, на тот случай, если кто-нибудь видел ее. Она подвергалась травле в Интернете и оставила прощальное письмо.

— Когда? — Мартин повернул руку, чтобы посмотреть на свои часы на запястье, и уже одно это движение отдалось болью в мышцах плечевого пояса. Зато зубная боль и приступы головной боли теперь исчезли.

— Когда она, предположительно, бросилась за борт? Мать и дочь ужинали до 21:44, затем обе отправились в свои каюты. Согласно данным компьютера, электронным ключом от двери Лизиной каюты последний раз пользовались в 21:59.

Остается промежуток времени максимум три часа.

За это время «Султан» успел пройти добрых пятьдесят морских миль.

— А что говорит камера видеонаблюдения?

— Ничего.

Бонхёффер поднял обе руки, как боксер, который хочет блокировать удар в голову.

— Нет, это совсем не так, как было с вашей семьей, — прошептал он, хотя никого поблизости не было. — Мы засняли девушку, как она брызгает из аэрозольного баллончика черную краску на объектив видеокамеры. Это произошло в 21:52. По всей видимости, она точно знала, где установлена видеокамера, в поле зрения которой находился балкон ее каюты.

Бонхёффер говорил с большим жаром, явно выходившим за нормальные рамки профессионального сочувствия. Капитан уже собрался снова уходить, однако Мартин задержал его.

— Что произойдет теперь? — спросил он.

— Мы остановили лайнер и с мостика осматриваем море в бинокли, подсвечивая себе прожекторами. Одновременно десять моих людей прочесывают все общественные зоны, и вскоре мы начнем передавать специальное сообщение по корабельному радио. Но я не вижу особых шансов на успех.

Капитан рассказал Мартину, что как входная, так и межкомнатная дверь, которая вела в каюту матери, были заперты изнутри, в отличие от настежь распахнутой балконной двери.

— Мать и дочь путешествовали без отца?

Бонхёффер кивнул.

В одиночку путешествующий один из родителей, бесследно пропавший ребенок.

Постепенно проявлялся определенный рисунок, но пока Мартин никак не мог распознать, в какую же картину он сложится. Или он стоял слишком далеко от доски с ключевым словом, или же находился слишком близко к ней.

— А где мать девушки? — спросил он Бонхёффера.

— Юлия Штиллер… — Лицо капитана посветлело, словно к нему пришло озарение. — Хорошая идея! — взволнованно воскликнул он и достал электронный ключ из нагрудного кармана своей форменной рубашки. Он кивнул на дверь капитанской каюты: — Она ждет у меня в каюте. Поговорите с ней. Психолог будет ей очень кстати.

Этот мужчина появился в комнате совершенно неожиданно. Высокий, стриженный налысо, с внушительным носом и с таким же усталым взглядом, как у нее самой. Юлия только на минутку зашла в ванную, плеснула себе в лицо пригоршню холодной воды и всплакнула перед зеркалом. Когда она снова вернулась в салон капитанской каюты, в этих смешных одноразовых тапочках, их горничные всегда ставили около кровати, закутавшись в белый купальный халат, который Даниэль набросил ей на плечи, ее уже поджидал незнакомец с усталыми глазами.

— Кто вы?

Ее сердце забилось сильнее, на глаза навернулись слезы. Она автоматически предположила худшее. Что мужчина с печальными глазами был посланцем, принесшим известие, которое она не сможет пережить.

— Меня зовут Мартин Шварц, — сказал он по-немецки с едва заметным берлинским акцентом. При обычных обстоятельствах она бы спросила его, из какого он района Берлина родом и не являются ли они соседями.

— Вы здесь работаете? Вы ищете мою девочку? Что нового? Ведь вы же ищете Лизу или нет? Вы можете мне помочь?

Юлия выпалила все эти вопросы одним духом, очевидно, она инстинктивно хотела отсрочить тот момент, когда Мартин Шварц получит возможность высказаться и сообщит ей, что они что-то нашли.

Видеозапись с ее прыжком за борт, предмет одежды в открытом море.

Рукавом купального халата она вытерла нос и заметила, что на ногах устало выглядевшего незнакомца не было ни туфель, ни носков. Удивительно, но это обстоятельство успокоило ее, так как наверняка к ней не отправили бы босого посланца, чтобы сказать, что ее дочери уже нет в живых.

Или все-таки произошло самое худшее?

— Кто вы? — еще раз робко спросила она.

— Человек, который точно знает, что вы сейчас чувствуете.

Он подал ей носовой платок.

— Я сомневаюсь в этом, — сказала она упавшим голосом.

Новые слезы полились ручьем из ее глаз, и она отвернулась в сторону двери, выходившей на террасу капитанских апартаментов, но она поступила так не потому, что ей было неудобно плакать в присутствии незнакомца, а потому, что не могла больше выносить проклятое выражение сочувствия в его глазах. В зеркале темного оконного стекла она увидела, что его губы дрогнули.

— Вы чувствуете себя так, словно каждая из ваших отдельных мыслей погружена в сироп и покрывается глазурью из крохотных осколков стекла, — услышала она его голос. — И чем дольше вы думаете о своей дочери, тем сильнее эти мысли бередят открытую рану в вашем сердце. Одновременно у вас в голове звучат два голоса: один ругает вас, почему вас не было рядом, когда ваша дочь нуждалась в помощи, почему вы не заметили признаки приближающейся беды. Второй голос упрекает вас в том, что вы праздно сидите здесь, в то время как смысл всей вашей жизни растаял, как мираж. Но какофонию в вашей голове, и мой голос, и вообще все вокруг вас вы слышите приглушенно, словно через закрытую дверь. И в то время как страх за дочь давит на вас все тяжелее, словно все тяжести этого мира, вместе взятые, и сверх того еще две тысячи килограммов, вокруг ваших жизненно важных органов начинает сжиматься кольцо, которое перетягивает ваши легкие, сжимает желудок, замедляет биение сердца, и у вас появляется не только чувство, что вы уже никогда больше не сможете смеяться, танцевать, жить, нет — вы уверены, что уже никогда не будет ничего хорошего и что все, имевшее когда-то значение: восход солнца после вечеринки, последнее предложение хорошей книги, запах свежескошенной травы перед летней грозой, — все это уже никогда не будет иметь для вас ни малейшего значения, отчего вы уже сейчас раздумываете над тем, как лучше всего устроить, чтобы отключить мысли, которые ранят душу, и голоса, звучащие в вашей голове, если предположение превратится в страшную достоверность. Я прав? Подходит это к вашему душевному состоянию, фрау Штиллер?