– Что ж, я просто рад, что вы еще какое-то время сможете наслаждаться нашим гостеприимством. Времена нынче опасные, – сказал Корн.

– Вы мне это говорите? – отозвался Пэтчетт. – Вы в курсе, что президент подозревает, что демократы попытаются украсть у него победу в следующем году?

Много лет назад отец Корна имел кое-какие дела с нынешним президентом. И считал его таким же болваном, как и всех остальных в Нью-Йорке.

– Президент много чего говорит. Но мне до него нет дела. Нам нужно беспокоиться насчет…

Но Корн не успел закончить фразу.

– Уже нет, – перебил его Шипли. – Мои люди проследят за тем, чтобы губернатор оставался в безопасности, используя все средства, имеющиеся в нашем распоряжении.

Эта фраза – «все средства, имеющиеся в нашем распоряжении» – показалась Корну немного зловещей. Подумалось, что это запланированное покушение на губернатора могло показаться Шипли просто манной небесной – как предлог для задействования более драконовских методов.

– Итак, как продвигается судебный процесс? – спросил Пэтчетт.

– Пока еще рано говорить, но я уверен, что присяжные на нашей стороне, – ответил Корн.

– Да не то, блин, слово! – встрял Вингфилд. – Мистер Корн нынче в ударе. И сегодня мы задействуем всю тяжелую артиллерию. Присутствующий тут мистер Хогг тоже будет свидетельствовать. Вот почему он сегодня с нами. И у нас есть два свидетеля, которые скажут, что Дюбуа сознался, – его сокамерник Лоусон, а затем помощник шерифа Леонард подтвердит признание, которое Дюбуа подписал шерифу Ломаксу, упокой Господь его душу. Сегодня игра пойдет по другим правилам – с Дюбуа будет покончено.

В то время как Вингфилд считал, будто подыгрывает начальнику, Корн не мог не поморщиться от фразы, которую тот использовал, насчет других правил игры. Он знал, что Пэтчетт сразу за это ухватится.

– «По другим правилам»? Значит, до сих пор все шло не слишком хорошо? – спросил губернатор.

– Сложностей оказалось больше, чем я думал поначалу. Это нормально. Люблю трудные дела, – сказал Корн.

– Сегодня присяжные заслушают эти признания, и его песенка спета, – сказал Леонард.

– Согласен, – кивнул Шипли. – Присяжным сроду не понять, с чего это кто-то будет признаваться в преступлении, которого не совершал. Это просто неизбежно, тем более что Дюбуа признался не один раз, а дважды.

Наливая себе кофе, Корн внимательно рассматривал Шипли – змеящиеся на мускулистых предплечьях вены, массивное золотое кольцо на пальце и коварный змеиный ум, светящийся в прищуренных глазах.

– Когда я буду давать показания? – спросил Хогг.

– Возможно, сегодня во второй половине дня, но не волнуйтесь. Ваше свидетельство будет кратким и непринужденным, – ответил ему Вингфилд.

– Я просто хочу поскорей со всем этим покончить. Мне следовало как следует подумать, прежде чем нанимать Дюбуа, – сказал Хогг.

– Многие люди совершают одну и ту же ошибку, – ответил Шипли. – Рано или поздно понимаешь, что все они одинаковы.

Леонард кивнул, но больше никто не произнес ни слова. Корн испытывал необычайное отвращение к человеческой жизни как к таковой. Он говорил себе, что на самом деле не имеет никакого значения, какого цвета кожа у его жертв. Все они кричали и умирали одинаково. Тем не менее расизм, лежащий в основе власти на Юге, присутствовал в его жизни всегда. Он сталкивался с ним на протяжении всей своей карьеры. Однако впервые услышал, как об этом говорят вслух в такой вот публичной беседе. Это были не какие-то опасливые шепотки между двумя заговорщиками. Теперь это происходило в открытую. И молчание, последовавшее за этим заявлением, не было неловким. Хотя сейчас, в нынешние времена, это казалось вполне естественным.

– Просто прижмите этого сукина сына к стенке, хорошо, Рэндал? – сказал Пэтчетт, нарушая молчание.

– Будьте уверены: скоро мы пристегнем его ремнями к «Желтой мамаше», – заверил его Корн.

Ему потребовалось еще несколько минут, чтобы допить кофе, и он оставил Вингфилда, Хогга, Шипли, Леонарда и Пэтчетта заканчивать свой завтрак. Когда официантка принесла ему портфель, он подумал, насколько легко Пастор в наши дни скрывается у всех на виду. Никто бы в жизни не заподозрил, что один из мужчин за этим столиком – серийный убийца.

У Корна имелась запись с камеры наблюдения, которая предоставляла ему рычаг давления на Пастора. Сейчас такой человек мог быть чрезвычайно полезен. Хотя придет время, когда он станет скорее угрозой, чем ценностью, и когда это произойдет, Корн убьет его – точно так же, как убил Ломакса.

Блок со свидетельствами о смерти встретила нас в здании суда. Мне не требовалось читать их, чтобы понять, что на этом суде нам впервые улыбнулась удача. Моя теория оказалась верной. Но это не означало, что впереди нас не ждали еще сотни миль трудного пути. Это не давало нам возможности нанести нокаутирующий удар – позволяло лишь как следует размахнуться. Вот и всё.

Ведь всегда можно и промазать.

Посмотрев на первый ряд мест для публики, Блок помахала Патриции.

– Ну как они, держатся? – спросила она.

– Чисто на нервах. Они не спали уже несколько дней.

Мы вместе подошли к столу защиты. Патриция, подавшись вперед, просунула руку сквозь стойки барьера, отделяющего места для публики, и держала Энди за руку. По крайней мере, в отеле он немного отъелся, хотя костюмная рубашка по-прежнему выглядела так, словно могла вместить по меньшей мере троих Энди. Патриция опять надела свое лучшее платье – темно-синее, с мелкую белую и желтую крапинку, рассыпанную по ткани. Волосы у нее были собраны в пучок, а на руках было то, что она назвала «воскресными перчатками» – пара старых кожаных перчаток, которые подарила ей мама, чтобы ходить в церковь. Должно быть, этот подарок был получен еще в юности, поскольку теперь эти перчатки едва налезли ей на руки.

– Сегодня нам придется туго, – констатировал Энди.

Блок просто улыбнулась ему. Я впервые увидел, как она едва сдерживается, явно желая сказать что-то ободряющее, что-то обнадеживающее, хотя знала, что сегодня нам предстоит забраться на высоченную гору, и при помощи всего одной тоненькой веревки. Так что Блок прикусила губу и лишь похлопала Патрицию по плечу. Я заметил, что Кейт наблюдает за ней, явно получая удовольствие от увиденного. Она знала Блок получше любого из нас, и все мы знали, что Блок вступала в физический контакт с кем-либо лишь тогда, когда требовалось сломать тому какую-то важную конечность. Рука Блок на плече у Патриции дорогого стоила – маленькое чудо в холодном здании суда, где чудеса случались крайне редко.

Видит бог – в данный момент мы в нем крайне нуждались.

Взглянув на места позади стола обвинения, Блок спросила:

– А что, Фрэнсис сегодня не в суде?

– Нет, – ответил Гарри. – Не видел его. Не хочешь прокатиться – может, где и заметишь его?

Блок кивнула и направилась к выходу – как раз в тот момент, когда в зал вошел судья. Затем появились присяжные. А потом мы с головой погрузились в то, что, как я знал, будет одним из самых тяжелых дней, которые я только проводил в зале суда.

– Обвинение вызывает Джона Лоусона, – объявил Корн.

Это были первые слова, произнесенные в суде в то утро. Корн держался немного прямее, словно стал чуть выше ростом. Плечи у него больше не были сгорблены, лицо нацелено на присяжных. Наверное, уже втянулся в ритм судебного процесса. Первый день любого слушания – всегда самый напряженный, независимо от того, кто вы и сколько судебных процессов у вас за плечами. Требуется некоторое время, чтобы обрести почву под ногами, понять свое нынешнее место относительно присяжных, относительно улик – и найти свой путь среди них.

Корн такой путь явно нашел. Его помощник, Вингфилд, сгорбился за столом обвинения, словно солдат в окопе, готовый ринуться в атаку.

Из глубины зала вышел мужчина в тесном коричневом костюме. У него была тонкая острая бородка, которая змеилась вдоль линии подбородка, а усы раздваивались над верхней губой. Если б я не знал, что эта растительность настоящая, то мог бы поклясться, что кто-то нарисовал ее у него на лице перманентным маркером. Левую бровь его надвое рассекал шрам, словно некий модный атрибут. Костюм выглядел дорогим, но я мог сказать, что он не надевал его очень долгое время. Руки торчали из рукавов, ткань туго обтягивала грудь и бедра. Как будто костюм сел после стирки – или, что более вероятно, Лоусон вырос из него. А он уже очень давно не надевал этот костюм, потому что сидел за решеткой, а делать там особо нечего, кроме как тягать железо и читать. А еще прикидывать, как бы выбраться оттуда к чертям собачьим.