– Я постараюсь находиться рядом с ним каждый день во время процесса, но мне может понадобиться, чтобы иногда подключался и кто-нибудь еще, – сказал Грубер.

– У тебя какие-то планы? – спросил Пастор.

– Нет, просто я нахожу его стенания несколько утомительными. Если он и дальше будет рыдать у меня на плече, то скоро я просто начну раздражаться.

– Все остальные заняты. В данный момент ты не работаешь. И, по-моему, более чем справедливо, что львиная доля усилий приходится на тебя. В конце концов, ты ему нравишься.

Грубер ушел. Было почти два часа ночи, и Пастору захотелось подышать свежим воздухом. Когда машина Грубера скрылась вдали, Пастор без особой цели двинулся по улицам пешком. В Бакстауне в это время ночи было тихо. Если избегать баров, то можно было пройти через весь город, не встретив ни единой души.

Он наслаждался тишиной. Теплым светом уличных фонарей, падающим на влажный асфальт. Температура его не беспокоила – с тех самых пор, как Пастор был мальчишкой и отец впервые посадил его в деревянный ящик за то, что он не доел свой обед. Этот ящик с таким же успехом мог быть духовкой. Сквозь щели между сосновыми досками просачивались тонкие полоски света. Света было достаточно, чтобы читать Библию, но не более того. Провести какое-то время в ящике можно было из-за чего угодно. За то, что повысил голос, что забыл почистить зубы или недостаточно усердно молился. Так что благодаря этому своему детскому опыту Пастор никогда не жаловался на жару, поскольку ничто не могло быть хуже, чем поджариваться в том ящике.

Вырос он на ферме за пределами Бакстауна. Первые несколько лет его жизни не оставили у него никаких ярких воспоминаний – лишь ощущение тепла и защищенности. Когда ему было шесть лет, мать умерла, оставив Пастора с отцом, который так и не оправился от смерти жены. Отец Пастора винил себя в ее смерти – в том, что был недостаточно набожен, что, пренебрегая своей преданностью Богу, каким-то образом навлек гнев Господень на свою семью. Он снял все картины в доме, все часы, а вместо них повесил толстые деревянные доски с вырезанными вручную отрывками из Библии. В церковь они ходили каждое утро и дважды по воскресеньям. В промежутках между ящиком и избиениями Пастор познавал силу слова Божьего.

На углу Бак-стрит он остановился. Отсюда были видны два отеля, обслуживающие город, а еще какая-то незнакомая ему машина, припаркованная напротив входа в «Лисичку». Пройдя дальше по улице, Пастор увидел, что это гибридная «Тойота», а внутри спят двое мужчин. Шины автомобиля были проколоты, а в гостинице для этих двух приезжих не нашлось места. Пастор сразу узнал Эдди Флинна по фотографиям, которые видел в интернете. Вид у того был расхристанный, как и у любого, кому приходится спать в одежде. Пастор скрежетнул зубами. Это был человек, единственной целью которого было освободить Энди Дюбуа. А этого Пастор никак не мог допустить.

На улице больше никого не было. Ни камер наблюдения. Ни машин. Ни людей. Только легкий шелест ветра в молодой сосенке позади него. Одном из множества новых деревьев, выстроившихся вдоль улицы.

Десять лет, проведенных на отцовской ферме, со временем основательно затянули гайки у Пастора в голове. Со временем он научился распознавать признаки, предшествующие очередному такому эпизоду. Одним из них было скрежетание зубами. Пастор втянул воздух в легкие, пытаясь умерить дыхание. Но без толку. Сердце бешено частило. Руки сжались в кулаки.

Наклонившись, он приблизил лицо к боковому стеклу с пассажирской стороны, которое запотевало при каждом его выдохе. Сейчас он напоминал огромного быка, уткнувшегося мордой в ворота на родео и готового к тому, что его вот-вот выпустят на арену.

Сунув руку под куртку, Пастор вытащил пистолет двадцать второго калибра. Направил его в голову Флинна, так что дуло почти касалось стекла.

Если сейчас он спустит курок, то ему придется убить и человека, сидящего за рулем. Для него это не составило бы большой проблемы. Все они одинаковы, эти нью-йоркские выскочки. Они никогда не понимали настоящей Америки. Они не были патриотами – такими, как Пастор. Он был способен убить за свою страну, за свое дело. Через шесть дней начнется отсчет. Расплата.

Его палец коснулся спускового крючка.

Он представил себе, что произойдет, если нажать на него посильнее. Треск выстрела, огласивший темную, тихую улицу, моментально исказившееся изображение Флинна, когда пуля пробьет стекло, оставив лишь паутинку трещин вокруг единственного пулевого отверстия. После чего он переведет прицел, выпустит еще две пули в чернокожего мужчину на водительском сиденье, а затем исчезнет в переулке, поглощенный ночной тьмой.

По щеке у Пастора скатилась капелька пота.

Убийство Флинна привлечет дополнительное внимание. Внимание, которое ему сейчас совсем ни к чему.

Он убрал пистолет, низко наклонился к окну и, оскалив зубы, испустил беззвучный крик.

Отходя от машины, Пастор услышал под ногами негромкий хруст.

Он наступил на сухую ветку, упавшую с дерева.

Звук был знакомым. Пастор повернулся и направился обратно к своей машине, припоминая тот момент, когда в последний раз слышал этот звук.

Этот треск.

Точно такой же звук он слышал, когда душил Скайлар Эдвардс, – мелкие косточки ее шеи с хрустом ломались у него под пальцами.

Обычно я не встаю в шесть тридцать утра. Люди, которые видели меня в это время, обычно говорят, что я не в лучшей форме. Этим утром я проснулся от храпа Гарри на водительском сиденье рядом со мной. Нам не оставалось ничего другого, кроме как откинуть спинки сидений и поспать в машине. В этой прокатной тачке имелся всего один комплект для ремонта проколов, а ближайшая бригада дорожной помощи объявила, что доберется до нас в лучшем случае часов через шесть. Прошло уже восемь часов, а они так и не появились.

Солнце било прямо в меня сквозь лобовое стекло. Казалось, будто оно проникает сквозь мои сомкнутые веки напрямую в мозг. Спину ломило, в голове стучало, и мне казалось, будто я с жуткого бодуна, чего явно не заслуживал. Гарри проснулся, выбрался из машины, потянулся. Хлебнув водички из бутылки, я присоединился к нему.

– Беру свои слова обратно. Это очень удобная машина, – сказал Гарри. – А ты дерьмово выглядишь.

– Спасибо. У тебя ничего не болит?

– Я целый месяц спал в мокром окопе в кишащих крысами джунглях в двенадцати километрах от Сайгона. Это жалкое подобие автомобиля, – сказал он, похлопывая по капоту «Приуса», – просто роскошь по сравнению с этим.

Мы оба вспомнили, что видели на Мейн-стрит закусочную. Без пиджаков, в распущенных галстуках и мятых брюках мы добрались до нее пешком, пока солнце не вздумало взяться за нас всерьез. При дневном свете этот городишко выглядел еще грязнее. Большинство зданий, выстроившихся вдоль улицы, были низенькими, в один или два этажа. Некоторые витрины украшали потрепанные навесы с зияющими в них дырами. В других виднелись ярко-желтые пластиковые транспаранты с надписью «Распродажа», хотя и без каких-либо указаний на то, что там может распродаваться внутри. Свернув направо на Мейн-стрит, мы отыскали закусочную Гаса – классическую американскую закусочную в виде снятого с колес вагона-ресторана. Внутри – кабинки, обтянутые красной искусственной кожей, столы из твердого пластика и длинная стойка с хромированными краями и высокими кожаными табуретами, привинченными к полу. Я указал на кабинку в углу. Старые привычки… Предпочитаю видеть, кто входит и кто выходит, и чтобы за спиной была только стена. Пережиток карьеры мошенника, когда выживание зависело от знания того, как и когда уместно удалиться со сцены. У судебных адвокатов примерно все то же самое: ключ к встречному допросу – это умение точно определить момент, когда надо заткнуться и опустить свою задницу обратно на стул.