— Кайя!

Чего бы пилот не требовал от него, он просто должен был поговорить с ней. Да и что сделает Перейя? Не посадит же его на цепь. Матс кивнул темноволосой, очень худой стюардессе, которая, к счастью, покатила тележку с разнообразными журналами и газетами в сторону первого класса — вероятно, чтобы осчастливить страдающих бессонницей пассажиров свежей прессой. Когда она исчезла за шторой, он подошел к Кайе, которая никак не отреагировала на его оклик.

Она стояла перед стеклянным лифтом рядом с баром и сделала вид, что не слышала, как он подошел.

— Мне нужно с вами поговорить, — немного резко сказал Матс; он не мог терять ни минуты. Кайя указала на лифт.

— К сожалению, у меня больше нет для вас времени. Я должна вернуться в кабину для экипажа, доктор Крюгер.

— Куда?

— Помещение, в которое пассажиры не допускаются. Внизу, рядом с грузовыми отделениями. Это настоящий прогресс. Раньше у нас была лишь штора, которую мы могли задвинуть. А сейчас в нашем распоряжении маленькие, но запирающиеся кабины с кроватью и телевизором.

Кайя старалась говорить спокойно, но ее улыбка была такой же искренней, как у избитой женщины, которая боится новых побоев мужа.

— У вас все хорошо?

— Нет, доктор Крюгер. И вы это знаете.

У него не было плана, он не подготовил никаких фраз и поэтому с ходу задал мучивший его вопрос:

— Это вы только что были у меня наверху?

Она еще раз нажала на кнопку вызова лифта, хотя было слышно, что кабина уже движется.

— Пожалуйста, у меня сейчас перерыв. Я была в туалете и сейчас хотела бы снова прилечь.

Матс помотал головой. Он не мог так просто позволить ей уйти.

— Видео, последние кадры. Я должен знать, что за этим стоит.

— Зачем?

Хороший вопрос.

Решающий вопрос.

— Возможно, вас шантажировали. Уже тогда.

Взгляд Кайи стал холодным.

— Вы ничего не поняли, доктор Крюгер, — сказала она тихо, еле слышно.

Он взял ее за плечо и почувствовал, как от его прикосновения оно превратилось в лед.

— Поэтому я хочу с вами поговорить. Послушайте, Йоханнеса Фабера приговорили тогда к ста часам общественно-полезных работ. Он уверял, что не снимал того видео. И теперь я знаю, что он говорил правду.

— Почему?

— Потому что камеру держала женщина.

Он показал ей фото на своем телефоне, которое сделал с экрана телевизора.

— Видите женскую ногу? С камуфляжным лаком? Такой же в тот день был и у вас. И у двух других девочек из вашей банды. Тина умерла. Значит, это Амели сняла и опубликовала видео, я прав?

Двери лифта открылись.

— Нет, — энергично ответила Кайя, но взгляд выражал не уверенность, а скорее желание, чтобы все это было неправдой.

— Тогда расскажите мне, как все было.

Кайя вошла в кабину, но Матс вытянул руку, чтобы двери не могли закрыться.

— Зачем?

— Потому что я уверен, что этот человек — кто бы он ни был — и сегодня превращает вашу жизнь в ад.

Хочет превратить ее в ад! Для тебя, для меня и для всех на борту!

— Почему вы поцеловали насильника? И кто вас снимал? Что все это значит?

Матс задал этот вопрос в надежде, что ответы помогут ему понять, кто шантажист и какой у него мотив.

— Как я уже сказала. Вы абсолютно ничего не понимаете.

Кайя приложила карту с чипом к сенсору.

— Уже тогда ничего не поняли.

Сотовый Матса снова зазвонил, и он допустил ошибку — посмотрел на дисплей. При этом убрал руку от дверей, которые тут же закрылись.

— Вы и раньше меня никогда не понимали, — услышал он последние слова Кайи.

Застывшим взглядом она смотрела сквозь него, словно он был из стекла, а голос в телефоне уже спрашивал:

— Вы нашли оружие?

Матс нащупал в кармане коробочку с зубной нитью.

— Да.

— Дайте его ей.

Он посмотрел вниз. Увидел лишь серую пыльную крышку лифта и стальные тросы, на которых висела кабина. Кайя давно исчезла из поля зрения.

— Это уже не получится, — запротестовал Матс. — Она больше со мной не разговаривает. Сказалась больной и проведет остаток полета в зоне, куда пассажиры не допускаются.

— Хорошо, хорошо. Значит, ее психика снова лабильна.

— Да. Но поймите. Мне к ней уже не подойти!

От ярости и отчаяния ему хотелось биться головой о стену.

— Это ваша проблема. Решите ее. Все это не сравнится с тем, что еще предстоит вынести вашей дочери.

На заднем фоне Матс услышал ужасающий звук. Надрывный крик, протяжный и такой мучительный, что было сложно понять, кого пытают — мужчину или женщину.

— Ааааахаа! — кричала жертва, и крик еще долго стоял в ушах Матса; как церковный колокол, он сопровождал его весь обратный путь, вверх по лестнице в сьют, где он, плача, закрыл за собой дверь.

Судя по данным в Интернете, народный мясокомбинат входил в «топ-10 заброшенных локаций для фотосъемок», сразу после санатория Белиц-Хайльштеттен и сгнивших американских установок для прослушивания на горе Тойфельсберг.

Заброшенную еще во времена ГДР территорию скотного двора и скотобойни в народе прозвали «затяжным бедствием», но и сегодня она еще частично оправдывала это прозвище.

Кое-что — в том числе скотобойни — были снесены, другие объекты, как аукционный зал для продажи скота, отремонтированы, построены жилые дома, железнодорожная станция, пешеходный туннель и торговые центры. Но удаленные участки территории не использовались, и режиссеры любили снимать здесь сцены апокалипсиса или городские трущобы.

На этих территориях Фели и сосредоточила свои поиски.

Когда машина Ливио подъехала по размытой дождем дороге к северному въезду в эти руины, Фели невольно подумала о смерти. Она не понимала, почему люди проводили здесь свое свободное время — добровольно, среди грязи и мусора, охотясь за странными фотомотивами или сувенирами из давно ушедшего времени. Лишь в прошлом году один турист, делая селфи, упал с дымовой трубы и с тех пор остался парализованным. Похоже, Бог не высокого мнения о мягких методах воспитания.

— Что мы теперь ищем?

— Такси, — сказала Фели.

Они проехали мимо таблички с надписью «Хлев», и Фели стало еще больше не по себе.

Меньше чем через два часа она должна выйти из ЗАГСа, вся в белом и с кольцом на пальце.

Сложно представить более контрастную программу.

Они как раз проезжали мимо красных кирпичных фабричных помещений. Время как будто впилось всей своей челюстью в заброшенные здания; вырвало штукатурку вместе с кирпичами, содрала кровлю и разбило окна.

Словно мясники, которые десятилетия назад забивали и разделывали здесь скот, набросились на мертвую материю за неимением другой.

— Если похититель не дурак, он поставил машину в укромном месте.

— Тогда мы его никогда не найдем, — прокомментировала Фели замечание Ливио.

Они остановились на развилке и обменялись неуверенными взглядами.

— Похоже, дорога направо ведет к скотобойням, — сказал Ливио. Указатель сгнил и был почти нечитабелен.

— А что стоит ниже? Молоковод?

— Полагаю, молокозавод. В той стороне находится молочная ферма.

При слове «молоко» Фели вздрогнула.

— Что там говорила мать Уландта?

— Что он веган. Он должен ненавидеть здесь каждый сантиметр.

— Но особенно молочные фабрики, да? Она ведь сказала, что ей больше нельзя есть даже йогурт, потому что у сына этот пунктик с молоком.

Он даже думает, что ее остеопороз из-за молока.

— Тогда ясно, куда мы направимся первым делом, — сказал Ливио и включил передачу.

Спустя минуту и два поворота он снова нажал на тормоз.

— Почему мы остановились? Здесь нет никакой машины.

— Но была.

Ливио указал через лобовое стекло на двор перед сараем с острой крышей. Следы в грязи говорили об одном или нескольких автомобилях, которые подъезжали, отъезжали и разворачивались здесь. Большинство следов должны быть свежими, потому что дождь начался не так давно.