– Честно сказать, я недалеко продвинулся с тех пор.

– Да. Каждый день новые трудности.

– Но у вас, похоже, все тип-топ, – сказал Мартин.

Джейк уловил зависть в его голосе.

– Не с новой книгой, – сказал он.

И сам удивился такой откровенности. Удивился тому, что признался какому-то Мартину Перселлу, которого знать не знал, в своей уязвимости, чего не позволял себе ни со своим издателем, ни с агентом.

– Что ж, сочувствую.

– Нет, ничего страшного, просто нужно побольше упорства. А вы не знаете, далеко Эван продвинулся со своей книгой? Много он успел написать после Рипли? Думаю, на тот момент он был где-то в начале. Судя по страницам, что я видел.

Мартин в трубке молчал не меньше секунды – самой длинной секунды в жизни Джейка – и наконец сказал:

– Извините, просто пытаюсь вспомнить, говорил ли он что-то об этом. Не припомню, чтобы он вообще касался этой темы. Но если он снова взялся за старое, а похоже на то, я очень сомневаюсь, чтобы он сидел за письменным столом и выдавал страницу за страницей.

– Что ж, сколько, по-вашему, страниц у него было?

И снова это тяжелое молчание.

– Вы думаете что-то сделать для него? В смысле, для его памяти? Потому что это такой щедрый жест с вашей стороны. Особенно учитывая, что Эван не был таким уж преданным послушником, если вы меня понимаете.

Джейк перевел дыхание. Он, конечно, не собирался делать ничего подобного, но решил, что имеет смысл подыграть Мартину.

– Я просто подумал, знаете, может, есть законченная история, которую я мог бы куда-то послать. У вас, наверно, вряд ли есть какие-то страницы?

– Нет. Но, знаете, я бы не стал говорить, что у нас тут идет речь о незаконченном романе Набокова. Думаю, вы можете не беспокоиться, что литература сильно обеднеет без недописанного произведения Эвана Паркера.

– Извините? – Джейку стало не по себе.

– Как его преподаватель.

– А. Ну да.

– Потому что я помню, как думал – при том, что он мне нравился – он немножко того, судя по тому, как говорит о своей книге. Типа это такое «Сияние», «Гроздья гнева» и «Моби Дик» вместе взятые, и какой огромный успех ее ждет. Он показывал мне пару страниц об этой девчонке, ненавидевшей мать (или, может, это мать ее ненавидела?), и они были ничего так, но, знаете, не сказать чтобы прямо вторая «Исчезнувшая»[427]. Я просто посмотрел на него так, типа, ага, чувак, как скажешь. Не знаю, я просто подумал, у него колоссальное самомнение. Но вам, наверно, немало таких встречалось. Боже, – сказал Мартин Перселл, – чувствую себя говнюком. При том что он мне нравился. Это так порядочно с вашей стороны – хотеть помочь ему.

– Я просто хотел сделать что-то хорошее, – сказал Джейк, вкладывая в голос всю мыслимую искренность. – А поскольку родных у него не осталось…

– Ну, может, племянница. Кажется, я читал о ней в некрологе.

«Я тоже», – подумал Джейк.

Фактически, он не узнал от Мартина ничего, чего бы не было в том весьма кратком некрологе.

– Окей, – сказал Джейк. – В общем, спасибо, что выслушали меня.

– Ну что вы! Спасибо, что вспомнили. И…

– Что? – сказал Джейк.

– Ну, я буду пинать себя ровно через пять минут, если не спрошу, но…

– Что такое? – сказал Джейк, прекрасно догадываясь, к чему он клонит.

– Я тут подумал… Знаю, вы заняты. Но вдруг вы захотите взглянуть на что-нибудь из моей писанины? Я был бы рад вашему честному мнению. Это так много будет значить для меня.

Джейк закрыл глаза.

– Конечно, – сказал он.

Им, конечно, не давал покоя вопрос: От кого? Наверно, даже больше, чем вопрос: Она чем думала, задницей? И совершенно точно больше, чем: Неужели мы плохие родители? Во всяком случае, это явно была не их вина и не будет их проблемой. Но сообщать им, от кого, Саманта желанием не горела, так что она видела для себя два варианта: первый – упираться; второй – тупо соврать. Врать, по большому счету, она давно привыкла, но, что касалось конкретно этого случая, были ведь тесты – уж кто-кто, а Джерри Спрингер не мог не знать о тестах – и любой, кого бы она ни назвала (то есть любой кроме), смог бы доказать, что она врет, и в результате она бы снова услышала вопрос: От кого?

Так что она решила упираться.

– Да неважно.

– Наша пятнадцатилетняя дочь беременна, а нам неважно, кто с ней это сделал?

«Типа того», – подумала Саманта.

– Сам же сказал, это моя проблема.

– В общем, так и есть, – сказал отец.

Он, похоже, не сердился на нее, в отличие от матери. Он, как обычно, сохранял нейтралитет.

– Ну и какой твой план? – сказала мать. – Нам годами говорили, какая ты у нас умница. А ты берешь и делаешь такое.

Не в силах видеть их убитых лиц, она поднялась к себе в спальню, громко хлопнув дверью. Из окна спальни открывался вид на рощу за домом, сбегавшую по склону к речке Портер, узкой и скалистой в этом месте, широкой и скалистой к северу и югу. Дом был старым, старше ста лет. В нем вырос отец Саманты и его родители, и даже их родители, ее прадеды. Из чего следовало, как она догадывалась, что однажды этот дом унаследует она, но это никогда ее не волновало, поскольку она не собиралась задерживаться здесь ни единой лишней минуты. В этом, собственно говоря, и состоял ее давний план, и она все так же собиралась ему следовать. Как только решит свою проблему, наберет нужные баллы и получит стипендию для колледжа.

А залетела она от Дэниела Уэйбриджа (вот же угораздило!), маминого начальника в отеле «Студенты», больше того, владельца отеля «Студенты», унаследовавшего его от отца, поскольку это было «семейное заведение в третьем поколении», как указывалось на вывеске, на салфетках и даже на бумажных подставках для посуды. Дэниел Уэйбридж был женат и растил троих пышущих здоровьем сыновей, которые когда-нибудь, вне всякого сомнения, унаследуют отель «Студенты». А еще он сказал Саманте, что сделал (или собирался сделать?) вазэктомию, лживый козел. Нет, она ему не говорила о беременности и не собиралась. Слишком много чести.

Эта история началась с того, что Дэниел Уэйбридж положил глаз на Саманту как минимум на год раньше, чем она обратила на это внимание. Сколько раз она проскальзывала мимо него в коридоре отеля или в одном из школьных вестибюлей, когда он приходил посмотреть на спортивную игру одного из своих драгоценных сыновей, и каждый раз Саманта чувствовала его жар и внимание к своей пятнадцатилетней особе. Он, конечно, был слишком осторожен, чтобы сразу подкатить к ней. Сперва он оказывал ей знаки внимания, затем перешел к комплиментам и сдержанному отеческому восхищению: Саманта проскочила класс – вот же умница! Саманта выиграла премию – башковитая девчонка, далеко пойдет! Ей больно было признавать, но такая тактика сработала. Как-никак, Дэниел Уэйбридж производил впечатление человека утонченного и повидавшего мир. Хотя бы уже потому, что посещал школу гостиничного бизнеса при Корнелле, входившем в Лигу плюща, и выписывал городскую газету, а не какой-нибудь местный «Репортер-курьер». Как-то раз, когда Саманта ждала мать в холле отеля, между ними завязался неожиданно глубокий разговор об «Алой букве», которую она читала по школьной программе, и слова Дэниела Уэйбриджа пришлись ей очень кстати для сочинения. За которое она по праву получила высший балл – A.

Так что, когда до нее наконец дошло, что кое-кто, а именно начальник ее матери, имеет на нее виды, Саманта удивилась, что так долго этого не замечала. А затем взглянула на ситуацию свежим взглядом.

Она училась в десятом классе, но была на год с лишним младше всех. И все мальчишки в ее классе, если им верить, – кроме, может, самых тихонь и тормозов – вовсю дефлорировали одноклассниц; однако, не считая тех двух юных леди, с позором покинувших школу, никого это, похоже, не заботило. Такие вещи имеют свойство обострять возрастной барьер, и пусть когда-то Саманта была более чем счастлива проскочить пятый класс, сейчас ей не очень нравилось чувствовать себя самой младшей. Надо сказать, она особо не сомневалась насчет того, чего от нее хочет Дэниел Уэйбридж и как старается добиться своего, хотя не видела ничего особо важного или романтичного в этом.