В последние недели Эмма узнала, каково приходится людям, страдающим депрессией, чью болезнь люди несведущие часто и ошибочно принимают за сильную грусть. На самом деле человек проваливается в такую глубокую эмоциональную яму, что даже не в силах спрятаться с головой под одеялом. Высокий уровень самоубийств связан, в том числе, с медикаментами, которые снимают симптомы слабости у больных депрессией. Но лекарства возвращают им не радость жизни, а скорее силы наконец-то покончить с ней.

— Ковровый нож лежал на полу, — ответила она на вопрос Конрада. — До этого Паландт пытался им меня убить, помнишь?

— Да. Но извини, пожалуйста, что я это говорю, с юридической точки зрения его нападение давно завершилось. Четверть часа назад. Даже твоя рана была уже обработана.

— А когда он, весь в крови, выпрыгнул из контейнера с трупом? Как это расценивается «с юридической точки зрения»? — Эмма показала пальцами в воздухе кавычки.

— Как побег. — Конрад поднес свои ухоженные пальцы ко рту и коснулся губ указательными пальцами обеих рук.

— Побег?

— Он был голый и безоружный. От него не исходило никакой опасности. По крайней мере, так будет смотреть на это прокурор, к тому же рядом с тобой находился вооруженный полицейский.

— Который не выстрелил!

— Потому что не мог. Ты и Паландт клубком катались по полу. Риск попасть в тебя был слишком велик. К тому же в тот момент опасность исходила не от него, а от тебя…

— Ха! — фыркнула Эмма. — Это же абсурд. Больной мужчина расчленяет тело женщины и засовывает его в контейнер для биоотходов, чтобы затем прикинуться голым трупом. Потом этот тип, который до этого пинал, бил, преследовал и чуть было не снял с меня скальп, выпрыгивает из своего укрытия, а в итоге я оказываюсь на скамье подсудимых?

Ответ Конрада был лаконичный и поэтому вдвойне болезненный.

— Семнадцать ножевых ранений, — повторил он. — Ты словно обезумела. Оба мужчины, твой муж и командир оперативной группы, с трудом оттащили тебя от Паландта. Даже у них были резаные раны, так неистово ты колола вокруг себя.

— Потому что я была вне себя от страха.

— Превышение пределов необходимой обороны. Встречается не так уж редко, но, к сожалению, не является оправданием. В лучшем случае это смягчающее обстоятельство, которое… — теперь уже Конрад рисовал в воздухе кавычки, — «с юридической точки зрения», к сожалению, гораздо более слабый аргумент защиты, чем реальная критическая ситуация.

Эмма почувствовала давление за глазницами и поняла, что вот-вот расплачется.

— Я правда в безвыходном положении? Конрад даже не удосужился помотать головой.

— Но откуда мне было знать, что все это значит на самом деле?

Давящая боль в глазах усилилась. Она вытерла со щеки невидимые слезы. Еще не заплакала. Еще.

— Ты ошиблась. Это свойственно людям, Эмма. В такой ситуации многие из нас сделали бы неправильные выводы и приняли Паландта за преступника.

Конрад закрыл папку и наклонился вперед.

— При этом он не хотел причинять зла. Во всяком случае, вначале. К сожалению, именно поэтому тебя непросто защищать.

Эмма не смогла выдержать его пристального взгляда. Как не смогла смотреть на газовые языки в камине, которые снова взвивались высоко и своим теплом обжигали ее лицо. А может, это был просто стыд.

— Что было дальше? — спокойно спросил Конрад. Лучший в мире слушатель снова нацепил покерное лицо.

— Имеешь в виду, как я узнала, что ошиблась с Паландтом? — Эмма вздохнула, взяла стакан с водой и сделала маленький глоток. — Если бы это была моя самая большая ошибка в тот вечер. — Она еще раз взглянула на озеро и закрыла глаза. Ей было легче рассказывать о своих самых темных часах, когда она блокировала свет и весь мир вокруг себя.

Эмма знала, что находится дома, в собственной постели. Она также знала, что после борьбы в доме Паландта — обессилев физически и эмоционально, осознав, что убила человека, — она провалилась в лихорадочный сон.

Так что она понимала, что спит, но это не помогало.

Эмма сидит, скорчившись на полу в ванной комнате отеля, и смотрит наверх, на надпись на зеркале:

УБИРАЙСЯ.

ИЛИ ТЕБЕ НЕ ПОЗДОРОВИТСЯ.

В дверь стучат, но на пороге стоит не русская, а она сама. Она выглядит как после лучевой болезни с лысой, в коростах головой, кое-где покрытой клочками волос, которые напоминают сорняки и которые так и хочется вырвать.

Но самое страшное не то, что есть (запекшаяся кровь на лбу и щеке, неправильно застегнутая блузка), а то, чего нет: выражения на лице. Жизни в глазах.

Все это было уничтожено в темном гостиничном номере. Осталось лишь жужжание в ушах от машинки для стрижки волос и тяжесть в предплечье.

На месте укола, которое сейчас пульсировало, как зуб после лечения.

Она захлопывает дверь номера 1904. Босиком бежит к лифтам. Но когда двери открываются, она не может войти внутрь. Потому что почти все пространство кабины занимает контейнер для биоотходов. Огромный бак с коричневой крышкой и наклейкой на передней стенке: ЭММА, где вместо второй буквы «М» — связка моркови.

Эмма слышит — нет, чувствует! — шорох изнутри бака, доносящийся словно с глубины ста метров. Фонтан ужаса, со дна которого наружу рвется нечто, что — однажды выпущенное — уже никогда не будет поймано.

— Проклятая тварь! — кричит Антон Паландт. — Я должен был это сделать. У меня не оставалось выбора. У меня ведь нет денег! Почему никто этого не понимает? Почему вы не можете просто оставить меня в покое?

Эмма подходит ближе. Заглядывает в контейнер — на самом деле это шахта, в которой сидит Паландт. С застывшими глазами, из которых выползают червяки. Только его губы шевелятся.

— У меня ведь нет денег! — орет он из глубины. И когда голый, окровавленный, воняющий, полуразложившийся труп прыгает Эмме в лицо, она просыпается.

Казалось, что сердце вот-вот разорвется в груди. У Эммы пульсировало все: правое веко, сонная артерия, рана по линии роста волос.

Она пощупала повязку и обрадовалась, что та на месте. Повязка покрывала большую часть головы, в том числе и волосы, прикосновение к которым сейчас вызвало у Эммы позыв к рвоте.

Хотя она приняла лекарство против тошноты.

Ибупрофен от болей, вомекс от тошноты, пантопразол — чтобы желудок не взбунтовался от такого коктейля.

Рану смогли зашить. Единственное, что сейчас срочно нуждалось в починке, — это ее жизнь, разорванная на много кусков, по крайней мере с тех пор, как Эмма убила Парикмахера.

Парикмахер. Парикмахер. Парикмахер.

Как бы часто она ни повторяла это имя, он все равно оставался человеком. Человеком. Человеком.

«Я убила человека».

Эмма посмотрела на себя вниз и не удивилась бы, обнаружив, что ее рука пристегнута наручником к реечному дну кровати.

Филипп добился, чтобы после первой короткой дачи показаний в гостиной Эмму сразу отпустили спать. Завтрашний допрос так быстро не закончится.

И наверное, пройдет не так дружелюбно, особенно когда будет готов отчет судмедэкспертов.

Она понятия не имела, сколько ударов ножом нанесла, но знала, что слишком много. И что хотела не только защититься, а довести все до конца.

В тот момент в сарае она убила бы не только Паландта, но любого, кто попытался бы помешать ей раз и навсегда избавиться от опасности.

Месть.

Ни одно другое чувство не кажется таким необходимым и неизбежным, когда совершается несправедливость. И ни одно другое не вызывает таких угрызений совести, когда все позади.

Эмма пошарила рукой в поисках выключателя и наткнулась на чашку с чаем, которую Филипп заботливо поставил для нее рядом с кроватью и содержимое которой уже успело остыть. Было почти пол-одиннадцатого. Она спала чуть больше часа.

— У меня ведь нет денег, — прошептала она, качая головой и подсовывая себе под спину подушку, чтобы сесть в кровати повыше.