Густо покраснев, она ответила:

– Я могу свидетельствовать только о проведенных мною тестах. Не я сама получала эти образцы.

– Совсем недавно вы сказали, что вещества под ногтями способны рассказать свою историю – например, о том, кто именно расцарапал кому-то спину. В данном случае ясно, кто нанес это царапины, и это была не жертва, так ведь?

Док Банбери уставилась в пол, а затем откинула назад голову, стряхивая с плеч попавшие на них волосы, как будто пытаясь сбросить с себя это свое заключение, к которому больше не хотела иметь ни малейшего касательства.

– Я добросовестно изучила предоставленные мне образцы и пришла к изложенным мною выводам, основываясь на информации, предоставленной мне шерифом.

– Шерифу Ломаксу уже поздно что-либо менять… В отличие от вас, доктор Банбери. Спрошу у вас еще раз: готовы ли вы и дальше утверждать, что проанализированные вами обрезки ногтей принадлежали жертве? Или они могли принадлежать самому шерифу?

Банбери покосилась на судью Чандлера. Тот пристально смотрел на нее поверх очков, подперев подбородок кулаком.

– В свете того, что я сегодня услышала, вполне возможно, что они поступили от самого шерифа, а не от жертвы, – произнесла Банбери.

Шум в зале суда очень важен. В зале никогда не бывает тихо, хотя вроде должно быть. Люди перешептываются, кашляют, бормочут, восклицают… Практически, блин, постоянно. В тот момент единственный шум в зале исходил от присяжных. Некоторые из них переглядывались со своими сотоварищами за барьером. Другие разинули рты, кто-то негромко выругался. Это была именно та реакция, которую я и ожидал. Как минимум половина из двух тонн придавившего меня груза свалилась с моих плеч. Впервые с тех пор, как Берлин заявился в мой офис и поведал мне историю Энди Дюбуа, я почувствовал, как мои легкие наполняются воздухом.

Ломакс погиб, потому что отправился на поиски искупления. Я был в этом совершенно уверен. Судья тоже это видел. Он, вероятно, вспомнил того молодого шерифа, о котором говорилось в письме Люси, адресованном ее мужу. Молодого человека, который хотел творить добро, у которого был талисман на удачу, который хотел что-то изменить к лучшему. Возможно, судья Чандлер в чем-то узнал и самого себя в этом письме.

Женщины способны вскрыть любой обман и неискренность с такой же легкостью, с которой горячий стальной нож взрезает вишневый торт.

Я сказал судье, что больше не имею вопросов к данной свидетельнице. Я не хотел все испортить. Я получил гораздо больше, чем рассчитывал, и дальше все могло лишь покатиться под откос.

У меня была уже мысль попросить судью объявить присяжным, что дело закрыто – по причине неправомерных действий полиции и прокуратуры. Но я знал, что этого недостаточно. Этот момент не был доказан. Я решил, что приберегу это для заключительного выступления перед присяжными.

– Ваша честь, мы хотели бы попросить о перерыве в слушаниях, чтобы подготовить наших последних свидетелей к завтрашнему заседанию, – сказал Корн.

На сегодня слушание было отложено. От взгляда, который бросил на меня прокурор, собирая свои бумаги, по спине у меня пробежал холодок. Ему нанесли серию крепких ударов в живот, и он все равно был готов дать отпор. Его взгляд переместился на Энди, и в этот момент на губах у него заиграла улыбка.

Что-то надвигалось.

Что-то плохое.

У Корна имелся какой-то козырь. Какой-то страховой полис, и он был готов пустить его в ход.

Сидя в «Шевроле» с выключенным кондиционером и приоткрытым на дюйм боковым стеклом, Блок наблюдала за тем, не остановится ли какая-нибудь из проезжающих мимо машин возле того дома, на второй этаж которого она тайком проникла накануне.

Пару часов поколесив по городу и его окрестностям, Фрэнсиса Эдвардса она нигде не заметила. На подъездной дорожке принадлежащего ему дома его машины не было, и в тот день она ее вообще не видела. Безуспешно погонявшись за собственным хвостом, Блок решила подождать возле бывшего офиса, в котором «Белая камелия» проводила свои встречи.

Она проторчала там целых сорок пять минут, обливаясь потом на солнце и наблюдая за улицей. Ни один из автомобилей, которые она видела вчера, не был припаркован поблизости – ни пикапа с флагом Конфедерации, ни вообще каких-то машин на улице перед домом не было.

Город притих под полуденным солнцем. Едва не умиротворенно.

И все же что-то таилось в пропитанном влагой воздухе. Что-то зловещее, от чего Блок никак не могла избавиться. У таких маленьких американских городков, как этот, имелась и обратная сторона. Темная сторона, пропитанная кровавой историей и ненавистью.

Скрутив крышечку с бутылки холодной воды, купленной на заправке, Блок выпила сразу половину. А когда ставила ее обратно в подстаканник, что-то заметила боковым зрением. Что-то, что могла пропустить пять секунд назад.

Дверь в офис открылась, и на улицу вышел мужчина, закрыв ее за собой. В панаме, светло-сером костюме, с довольно большой сумкой, свисающей с плеча на ремне. Из-за шляпы лицо его оставалось в тени. Это был не Денвир, и не Фрэнсис Эдвардс, и не Грубер. Блок никогда еще не видела этого человека.

На улице он оставался недолго. К тротуару подкатил громоздкий черный автомобиль с полным приводом, и мужчина забрался на переднее пассажирское сиденье. Блок повернула ключ в замке зажигания и пристроилась за черной машиной, соблюдая дистанцию. Из-за тонированных стекол было трудно что-либо разглядеть внутри, но ей показалось, что там только водитель и человек в панаме, а на заднем сиденье никого нет.

Проехав через весь город, вскоре они оказались в более густонаселенных пригородных районах – в основном с белым населением. За прошедшие дни Блок успела объездить чуть ли не весь Бакстаун, и шрамы, оставленные законами Джима Кроу [327], были по-прежнему хорошо видны. Афроамериканцы, латиноамериканцы и несколько азиатских семей, попавшиеся ей на глаза, жили на другом конце города, в бедных кварталах. В больших, более современных домах к западу от Мейн-стрит их были считаные единицы.

От потрескивающего в воздухе статического электричества волосы у нее на затылке встали дыбом, когда угловатый черный автомобиль впереди свернул налево на Пичтри-авеню, замедлил ход и остановился возле дома под номером 491.

Дома Фрэнсиса Эдвардса.

Блок достала из бардачка фотоаппарат, навела его на машину впереди и засняла номерной знак, намереваясь пробить его по базе, как только у нее будет время. Потом подкрутила трансфокатор объектива, чтобы как следует рассмотреть того, кто выбирался сейчас с пассажирского сиденья.

Пастор расстегнул пиджак, снял шляпу и положил ее на один из канцелярских шкафов. В офисе не было вентиляции, но он не хотел открывать окна, чтобы не привлекать к себе внимания с улицы. Вытащив из шкафа нужные папки, закрыл его, а затем нашел план особняка губернатора и убрал его в сумку вместе с папками.

Потом не спеша осмотрелся.

В этой комнате родилось его видение мира. Все великие события, которые скоро должны были произойти, начались с разговоров в этом месте. Тайных разговоров. И имелись два человека, которые теперь воплотят его мечты в жизнь. Все, ради чего он трудился, сводилось к событиям, которым предстояло развернуться в этот день.

Перекинув сумку через плечо, Пастор подхватил шляпу и опять надел ее. Сегодня из-за невыносимой жары асфальт на тротуарах чуть не трескался. Это напомнило ему о днях, проведенных в ящике. Солнце, словно какой-то пылающий бог, сдирало лохмотья черной краски с дощатых стенок, поджаривая его в темноте, пока он умолял отца выпустить его.

– Молись, мой мальчик! Молись о прощении, и оно освободит тебя! – Вот и все, что он слышал от отца в ответ на свои отчаянные призывы о помощи.