— Нет и нет.

— Просто погулять?

— Нет, спасибо.

— Что вы любите? Театр? Я вам достану все что хотите, что угодно, хоть “Комеди Франсез”, только скажите.

Актеры часто ходили ужинать в пивную “Лютеции”. Если отец захочет с ними встретиться или посмотреть спектакль на дому, он все устроит. Да, они будут играть для него одного, в этой гостиной, если он пожелает. А если откажутся, он закроет их жалкий театр, отправит их в гестапо, всех депортирует в Польшу.

Но отец ничего не хотел, он хотел только сына. В начале января он сказал своему единственному гостю:

— Знаете, однажды я уже вышел. Просто так, за какими-то бесполезными покупками. И запер дверь на ключ, хотя дал обещание, — но только из-за воров, они крадут открытки, у меня украли открытку, которую прислал Поль-Эмиль, я ее, наверно, плохо спрятал. Короче, я тогда разминулся с сыном. Никогда себе этого не прощу, я дурной отец.

— Не говорите так! Вы потрясающий отец! — воскликнул Кунцер, которому вдруг захотелось размозжить себе голову из люгера: ведь вором был он.

Назавтра он заказал в швейцарском отделении абвера открытки с видами Женевы.

Завладев набором открыток, Кунцер стал писать отцу от имени Поля-Эмиля. Он сохранил украденную открытку и, взяв ее за образец, копировал почерк. Сперва писал начерно, усердно, сотни раз, если нужно — его каллиграфия должна быть правдоподобной. Потом запечатывал открытку в конверт без адреса и опускал в железный почтовый ящик на улице Бак.

Кунцер подписывался “твой сын”, ему не хватало мужества на главный обман — написать имя покойного: Поль-Эмиль. К тому же, насколько он помнил, все виденные им открытки были без подписи. Иногда он даже добавлял постскриптум: “Смерть немцам!” И смеялся про себя.

В феврале Канарис, устав от обвинений Гиммлера и других высших офицеров Службы безопасности рейхсфюрера, утратив последнее доверие Гитлера, покинул пост главы абвера. Кунцер, в твердой уверенности, что служба скоро будет распущена, уделял все меньше сил работе на рейх и все больше — открыткам. Теперь он был одержим идеей в совершенстве подражать почерку Поля-Эмиля. Он проводил за этим занятием целые дни, его настроение зависело от достигнутых успехов. С начала марта он писал по открытке в неделю: подражание было совершенным, его не распознали бы даже графологи абвера. И когда он приходил к отцу, тот, с сияющим видом и счастливый как никогда, показывал ему открытку от обожаемого сына.

Уже март. Атака союзников неумолимо приближалась: в этом году они высадятся на северном побережье Франции, это уже ни для кого не секрет. Оставалось выяснить, где и когда. Все военные службы стояли на ушах. Ему было плевать — с абвером покончено. Ему казалось, что в “Лютеции” все, как и он сам, только делают вид, будто заняты: щелкают каблуками, бегают из столовой к коммутатору и от коммутатора в кабинеты, суетятся ради суеты. Они войну уже проиграли. Но не Гитлер, не Гиммлер — те еще нет.

Иногда к нему в кабинет заглядывал Пес.

— Все в порядке, Вернер?

— Все в порядке, — отвечал фальсификатор, не поднимая головы от стола, склоняясь над огромной лупой.

Пес очень любил Кунцера: сколько в нем усердия! “Вот, человек отдает рейху все время без остатка, весь в трудах”, — думал он, глядя на горы бумаг у него настоле.

— Вы уж так не надрывайтесь, — добавлял славный Пес.

Но Кунцер не слушал. Усталым он выглядел из-за своей изнурительной комедии. Что с ним происходит? Он, казалось, утрачивал связь с реальностью. В лифте он строил перед зеркалом гримасы и раскланивался.

Скоро придет весна. Он так любил весну. Это было Катино время года: она доставала из шкафов юбки, ее любимой была синяя. Он радовался весне, но у него пропал вкус к жизни. Он хотел Катю. Все остальное теперь было неважно. Он оставался в Париже только из-за отца.

К середине марта открытки стали приходить по два раза в неделю.

В Челси известие о беременности стало ударом для семейства Дойлов, и без того тяжело переживавшего войну. Лора наконец решилась сказать родителям: она была на пятом месяце и больше не могла таиться.

Это случилось в воскресенье, под вечер. Станислас и Дофф отвезли ее на машине, чтобы поддержать, и теперь курили, ожидая на соседней улице. Она вернулась в слезах.

Ричард Дойл воспринял новость очень плохо: он и слышать не хотел о незаконнорожденном ребенке в семье, да к тому же ребенке покойника. Бастард — дело грязное: про них станут говорить гадости, возможно, банкиры даже откажут ему в доверии. Бастард. Незаконнорожденные бывают у безмозглых служанок, они делают их в своих мансардах со случайными любовниками, а в итоге становятся шлюхами, чтобы прокормить выблядка. Нет, Ричард Дойл полагал, что это просто неприлично: дочь позволила себе забеременеть от первого встречного.

Услыхав слова отца, Лора с каменным лицом встала.

— Больше ноги моей здесь не будет, — спокойно сказала она.

И ушла.

— Бастард? — кричала Франс после ухода Лоры. — Не бастард, а сын храброго солдата, да!

Ричард пожимал плечами. Он знал мир дельцов — это непростой мир. История с незаконнорожденным внуком ему навредит.

С того воскресенья Ричард и Франс больше не спали вместе. Франс нередко приходило в голову, что, будь Ричард хорошим человеком, она открыла бы ему секрет Пэла и дочери. Но он недостоин знать, какую честь оказала дочь его имени. Иногда в приступе ярости она думала, что лучше бы Ричард умер, а Пэл остался в живых.

Лора больше не появлялась в Челси, и Франс стала навещать ее в Блумсбери. После отъезда Толстяка, Клода и Кея Лора жила одна, но о ней заботились Станислас и Дофф. Они водили ее ужинать и по магазинам, все время покупали подарки для будущего ребенка, складывая их в комнате Толстяка. Они решили, что спальня Толстяка станет детской. Толстяк наверняка придет в восторг и согласится перебраться к Клоду, у того самая большая комната.

Франс Дойл любила приходить в Блумсбери, особенно на выходных. Пока она в гостиной болтала с дочерью, Дофф и Станислас усердно готовили детскую, не жалея краски и тканей. Оба часто задерживались на Бейкер-стрит, но если у Лоры бывал выходной, они отпрашивались, чтобы она не оставалась одна.

После Рингвэя Кей и Риар снова усиленно тренировались в Мидлендсе со своей группой коммандос. В огромном напоминающем ферму поместье их обучали самым новым приемам стрельбы и разминирования.

Клод добрался до своих маки на юге Франции. В отряде он оказался впервые, и его поразила молодость бойцов, он почувствовал себя не таким одиноким. Они были хорошо организованы и полны решимости; все пережили суровую зиму, но скорый приход весны и тепла придавал им сил. Глава маки по имени Трентье, лет тридцати, себе на уме, встретил Клода с распростертыми объятиями и полностью подчинился его власти, хотя тот был десятью годами младше. Удалившись от всех, они часами прорабатывали вместе полученные из Лондона инструкции. Их задачей было содействовать “Оверлорду”, сдерживая продвижение немецких войск на север.

Толстяк теперь жил в маленьком городке на северо-востоке Франции, в домике у самого моря. Из всей группы агентов, в которую он входил, только он занимался черной пропагандой; иногда ему помогал кто-нибудь из Сопротивления. За все время войны он впервые думал о родителях. И тосковал. Родом он был из Нормандии, его родители жили в пригороде Кана; он спрашивал себя, что с ними теперь. Ему было грустно. Чтобы не унывать, он думал о ребенке Лоры: быть может, он для того и родился на свет, чтобы заботиться о нем.