Следы от ударов дубинкой.

– Избивал меня до потери сознания. Дважды. Я не хочу, чтобы кто-нибудь причинил боль моей матери. Я просто буду делать то, что мне говорят. Коди Уоррен все не так понял. Лучшее, что я могу сделать, – это признать себя виновным.

Я не хотел заходить с Энди слишком далеко. Только не при нашей первой встрече. Только не тогда, когда и сам я был под арестом и тайком прокрался в его камеру. Завтра должен был состояться отбор присяжных. Энди согласился позволить мне выступать в качестве его адвоката, пока не вернется Коди Уоррен. На данный момент этого было достаточно. Я не мог начать обсуждать детали дела – по крайней мере пока что. Энди был слишком напуган. Сначала мне требовалось вытащить его отсюда.

Я вышел из его камеры, запер его там, вернулся в свою и тоже запер дверь. Потом попросил Шеймуса угомониться, но его было уже не остановить. После двух исполнений «Восходящей луны» и «Кто-то сказал, что дьявол уж мертв» я и сам принялся барабанить по решетке камеры.

Вошел Ломакс. В сопровождении Жиртреста. Здоровяк потянулся за ключами, чтобы отпереть дверь, но не смог найти их у себя на поясе. Ломакс вздохнул, отстегнул свои ключи и открыл мою камеру.

– Наручники нам теперь не нужны, насколько я понимаю? – поинтересовался он.

– Хотел бы извиниться за любые недоразумения, – сказал я.

– Можете судье это сказать, – ответил Ломакс.

Я последовал за ними из коридора обратно в офис, небрежно положив ключи от камер на стол, когда проходил мимо, быстрым и незаметным движением выдернув их из заднего кармана, пока якобы почесывал спину.

Вместо того чтобы выйти на улицу, Ломакс провел меня к боковой двери и небольшому кабинетику для обработки задержанных. Я сдал отпечатки пальцев, подставил физиономию под фотоаппарат, и они отвели меня прямо через боковую дверь к ожидавшей там машине.

– На данном этапе нам нужно надеть на вас наручники, – объявил Ломакс.

На меня надели браслеты, посадили на заднее сиденье патрульной машины и целых десять минут везли к высокому, величественному зданию окружного суда Санвилла, расположенному на окраине города. Это явно старое здание было выкрашено в белый цвет и немного напоминало старую церковь, особенно из-за башни с часами, увенчанной шпилем. Как и во многих старых судебных зданиях, в нем не было боковой двери для приема подсудимых. Меня провели прямо через парадный вход, а потом по боковому коридору к камерам временного содержания. Зал для судебных заседаний имелся здесь только один, хотя уголовное право было в приоритете – тем, кто с семейными и гражданскими делами, приходилось подстраиваться.

В камере я пробыл недолго.

Вскоре помощник шерифа провел меня в суд через боковую дверь. Зал суда был прямо как из «Убить пересмешника»[286]. В смысле, из фильма с Грегори Пеком, а не из книги. Над головой у меня жужжали два больших потолочных вентилятора. Огромный зал опоясывал балкон в форме подковы, с витражным окном посередине, хотя оно и не давало много света. Свет исходил от вычурной люстры, висевшей между вентиляторами. Галерея для публики представляла собой церковного вида скамьи из орехового дерева, примерно по полдюжины с каждой стороны, отделенные от процессуальной зоны зала суда деревянной перегородкой с распашной калиточкой по центру. Панели были украшены ручной резьбой, но вместо выдержек из конституции, юридических принципов или хотя бы каких-то символов, имеющих отношение к правосудию, изображала она всякие сцены из Ветхого Завета.

Параллельно галерее стояли два длинных стола – один для стороны защиты, другой для обвинения. В глубине, обращенная к ним, располагалась судейская трибуна, с огороженной барьером скамьей для присяжных справа и свидетельским возвышением слева. За пустым креслом судьи вяло свисал с флагштока американский флаг. На стене над флагом висел еще один образец деревянной резьбы: огромная сосновая доска с весами, символизирующими правосудие наверху, а под ними – Десять заповедей, изложенных вырезанными в дереве буковками.

Я был уже не в Арканзасе.

Религиозная символика в зданиях суда не допускается. Конституция запрещает это. И все же у меня сложилось впечатление, что если бы кто-нибудь из обвиняемых или адвокатов защиты вздумал на это пожаловаться, то не встретил бы особого понимания. Это был не суд, а некая личная вотчина.

Качок в обтягивающем костюме, которого я утром видел в закусочной, вошел в зал суда, следуя за высоким бледным мужчиной с кожаным портфелем в руках. Я сел за стол защиты, со все еще скованными перед собой руками.

– Меня зовут Рэндал Корн, я окружной прокурор округа Санвилл. А это мой помощник Том Вингфилд. Я бы пожал вам руку, но, боюсь, вы всё еще носите эти свои украшения, – произнес высокий бледный мужчина.

Корн даже не взглянул на меня, когда произносил эти слова, – просто достал бумаги из своего портфеля и положил их на стол обвинения. В этот момент до меня долетел какой-то странный запах. Чем-то очень неприятно пахло, но я не мог сказать, откуда он исходит.

– Я все равно не стал бы пожимать вам руку, – отозвался я.

Выражение лица у него изменилось, и я не сразу понял, что он улыбается. Если так на его физиономии выглядела улыбка, то не хотелось бы мне видеть его в гневе.

– Мы будем возражать против освобождения под залог, если только вы не согласитесь на мои условия, – продолжал он. – Во-первых, сумма залога составит пятьсот тысяч долларов. Во-вторых, вам запрещается появляться в пределах Бакстауна, кроме как для последующей явки в суд. Вас это устраивает?

– Не пойдет, – ответил я. – Я представляю Энди Дюбуа. И буду находиться здесь во время суда над ним.

– Когда это вы успели пообщаться с Энди Дюбуа?

– Сегодня днем. Он невиновен. И я собираюсь проследить за тем, чтобы его полностью оправдали.

На лице у Корна опять возникла эта улыбка – словно рана на лице у трупа.

– Мистер Флинн, вы не способны добиться даже своего собственного оправдания.

Я уже обдумывал какой-нибудь остроумный и содержательный ответ, когда опустил глаза и осознал, что рубашка у меня расстегнута и уделана моей собственной кровью, что на мне нет галстука, что вся моя одежда пропотела насквозь, что я небрит, а в голове у меня звенит, как внутри церковного колокола. Наверное, я все-таки был не совсем в том положении, чтобы сыпать угрозами. Корн был на добрых шесть дюймов выше меня – он выглядел как распасовщик баскетбольной команды какой-то нечисти, собравшейся на Хэллоуин.

– Тишина в зале суда, всем встать! Председательствует достопочтенный судья Фредерик Чандлер, – объявил судебный пристав.

В зал вошел судья Чандлер в черной мантии поверх серого костюма, быстро сел. Было ему по меньшей мере лет семьдесят, у него были тонкие как пух седые волосы, темно-красная черточка вместо рта, тонкий нос и глазные яблоки, которым, казалось, не сиделось в черепе.

Когда судебный пристав начал излагать суть дела и назвал мою фамилию, судья прервал его и уставился на меня так, словно я только что вытер задницу его судейской мантией.

– Передо мной документы, подтверждающие ваш статус приглашенного адвоката в этом штате. Я в жизни не видел, чтобы юрист, практикующий в качестве гостя коллегии адвокатов штата, вел себя так, как вы, Флинн!

Пока он все это говорил, лицо у него все больше темнело, как будто каждое произнесенное им слово повышало его кровяное давление.

– Вы позорите коллегию адвокатов Нью-Йорка, коллегию адвокатов Алабамы, самого себя и эту замечательную профессию! Вы обвиняетесь в нападении на помощника шерифа и незаконном проникновении в служебное помещение управления шерифа. И что же вы такое себе позволяете? А? Что вы можете сказать в свое оправдание, Флинн?

Когда он произнес мою фамилию, с губ у него слетела пенистая струйка слюны, которая, описав дугу над судейской кафедрой, шлепнулась на паркет.