С того дня она стала очень внимательно (пусть и удаленно) следить за Эваном Паркером, и вскоре в его социальных сетях начал вырисовываться новый, внушающий тревогу персонаж: начинающий писатель, участник книжных групп в Фейсбуке[351] и литературных мероприятий в Центральном Вермонте и, наконец, студент колледжа Рипли. Он попадался ей на фотографиях его однокурсников: ухмыляющийся, на скамейке для пикника, вальяжно обхватывающий за плечи симпатичную женщину или сидящий с другими людьми за длинным столом, изображая интерес к чужому творчеству. Все это ее озадачивало. Пожалуй, единственное, что было ей ясно в этом внезапном желании Эвана стать писателем, так это его небескорыстность.
После того, как очная часть курса Рипли закончилась, его писательские притязания никуда не делись, а, напротив, получили развитие. Кто-то создал открытую группу в Фейсбуке[352] («Писатели Рипли»), и Эван тут же в нее вступил, хотя в обсуждениях почти не участвовал и никак не показывал, что Рипли укрепил его веру в себя, придал нужный импульс или хоть как-то обогатил его сомнительное «призвание». Иногда он лайкал чей-нибудь рассказ или обращение к агенту, не вызвавшее однозначного отказа, но сам никогда ничего не постил.
А затем, всего за несколько недель до окончания ее осеннего семестра в Университете Джорджии, случилось кое-что, насторожившее ее. Очень насторожившее.
«Кто-нибудь может дать мне совет насчет моего писательского блока? – написала одна соплежуйка на форуме сообщества. – Бывает, целыми днями сижу и ничего не получается. Любые предложения приветствуются, только, пожалуйста, без ароматерапии! Я чувствительна к запахам».
И тогда, среди типичной галиматьи о медитации, утренних пробежках, следовании режиму и зеленом чае, возник этот бесценный перл несравненного гуру от литературы, Эвана Паркера:
«Я на самом деле как-то не сталкивался с такой проблемой. Мой роман идет полным ходом. Если уж начистоту, я даже сомневаюсь, существует ли вообще писательский блок. Нам что, обязательно выдумывать какой-то недуг, чтобы оправдать тот факт, что работа не идет? Просто мое мнение».
Просто мое мнение. Как будто его мнение могло хоть что-то значить.
Но что действительно лишило ее покоя, так это слова «мой роман». Это подразумевало, что Эван – этот отрицатель писательского блока, не говоря о всевозможных способах его преодоления, – без особых усилий заполнял страницу за страницей в Западном Ратленде, штат Вермонт, находя время между своей таверной и собраниями анонимных наркоманов, которые он все еще вроде как посещал, если верить его ежегодным заявлениям о своей трезвости. Неужели ее брат на самом деле являл собой пример того дурацкого кредо с сайта магистерской программы Рипли, гласящего, что у каждого свой уникальный голос и история, которую никто другой не расскажет? Неужели он и вправду повелся? Из чего следовало, что… он действительно по-честному занимался своим писательством? А если так, что же могло сподвигнуть его просиживать часами за компьютером и заполнять реальные страницы реальными словами? Могло ли случиться, что его новообретенная писательская этика вкупе с иммунитетом к писательскому блоку, приведет к появлению законченной, пригодной к изданию… книги? И что внушало еще большее беспокойство, была ли вероятность, хотя бы малейшая, что это капитальное преображение, побудившее его поступить в Рипли и все еще побуждавшее что-то писать по возвращении в Западный Ратленд, штат Вермонт, имело какое-то, хотя бы малейшее, отношение к ней?
Да ну, нет. Ни в коем случае, не-не-не. И все же. Она не могла просто так отмахнуться от этого. Она хотела удостовериться – а лучше разубедиться – во всем сама.
Она купила машину и поехала на север, повторяя в обратном направлении путь, пройденный год назад (хотя и обходя широкой дугой округ Рэбан на севере штата), стремясь попасть в тот дом, который она надеялась никогда больше не увидеть. Ее целью было раз и навсегда выяснить, что знал ее брат или что, как ему казалось, он знал, и чего он все еще не знал о ее жизни. Это заняло у нее два с половиной дня, потому что она держалась в стороне от шоссе 95 и скоростной магистрали, где было столько камер. Возможно, она перестраховывалась, но она не видела ничего плохого в перестраховке.
Теперь это она караулила Эвана возле его – или, точнее, их – дома в Западном Ратленде, припарковав машину в кленовой рощице неподалеку от старой лесовозной дороги. В первый же вечер, дождавшись, когда он уйдет в бар, она вошла через никогда не запиравшуюся заднюю дверь, и ей не понадобилось много времени, чтобы в полной мере оценить, что он задумал. На письменном столе в ее собственной спальне (не черпал ли он в ней «вдохновение»?) лежало первое (но не последнее!) свидетельство его литературного мошенничества, направленного против нее: восемнадцать глав, напечатанных стандартным шрифтом Таймс Нью Роман, двенадцатым кеглем, с двойным интервалом, на бумаге хорошего качества, и аккуратно сложенных стопкой рядом с его ноутбуком (к сожалению, защищенным паролем). Там же лежали разноцветные папки, содержавшие черновики, с датами на лицевой стороне. В папке-гармошке были собраны заметки, озаглавленные «Воспоминания Дианны», «Воспоминания Розы» и – что ее особенно встревожило – «псих. заметки».
История получалась – закачаешься. История Эвана. Точнее, ее история, ведь это была ее жизнь, только урезанная, исковерканная, а затем низведенная до ужастика категории «Б», в котором она представала в роли развратной мужененавистницы, губящей многообещающих молодых людей, и психованной малолетней мамаши ангельской (пусть и задиристой!), однозначно трагической героини, Розы Паркер, – ее жертвы, ее жертвенного агнца.
Она сидела и читала это несколько часов в свете карманного фонарика, чтобы никто из проезжавших мимо не заметил, что в доме горит свет, попеременно то поражаясь тому, что Эван сделал это, то дрожа от гнева на него за то, что он это сделал.
Простить такое было невозможно. Никакие полумеры здесь не годились. Она не могла ни отступить, ни примириться. Его проступок теперь выстроил между ними нерушимую стену – и Эван прекрасно понимал масштаб этого своего проступка, потому что знал ее – определенно, лучше, чем он того заслуживал, лучше, чем ей бы того хотелось, и, к сожалению, ближе, чем любой другой человек на земле. Он знал, сколько всего она вытерпела, потому что сам был источником ее бед. А теперь, всецело по его инициативе, они пришли вот к этому, и если ему придется пострадать… Что ж, как и в случае со многими другими неприятностями, которых не удалось избежать, это будет досадно. Однако в этом случае страдать уже будет не она. В этом случае наказание за его плохие поступки понесет виновный.
Решение было одно – полная ликвидация.
Она сидела в своем импровизированном укрытии в роще за домом и кипела от злости. Она знала, что не стоит действовать сгоряча. Дело было слишком важным и слишком опасным, требовавшим обдуманности, осторожности и скрупулезности. Место, которое она выбрала, на противоположном берегу ручья, было знакомо ей с детства, и она прекрасно видела, чем занимался ее брат, придя домой. Сначала Эван отправился на кухню, вскипятил воду в электрическом чайнике и заварил кофе во френч-прессе. Затем сел за кухонный стол, выпил первую кружку и посмотрел на свой телефон. Примерно через полчаса он прошел с кружкой и френч-прессом по коридору в ее бывшую спальню и сел работать за ее бывший письменный стол, в кресло, которое она не так давно освободила, в той самой комнате, где она когда-то добросовестно делала уроки и мечтала убежать от них всех. Эван проработал с завидным упорством несколько часов, почти до пяти утра, прежде чем погасить ее старую настольную лампу и подняться наверх. Там, к ее удивлению, он даже не заглянул в свою детскую спальню, окна которой выходили на задний двор, из чего следовало, что он перебрался в комнату напротив, которую когда-то занимали их родители. Она представила, как он забирается на большую веревочную кровать, которую их прапрадеды – семейная легенда – привезли в Вермонт, когда переехали на Запад из Нью-Бедфорда в 1850-х годах, и спит на этой ужасной кровати – предположительно – безмятежным, даже невинным сном. Ублюдок.
