На следующий день, дождавшись, когда он уйдет на работу, она вернулась в дом и принялась обшаривать каждый вонючий угол, ворошить каждую заплесневелую коробку в подвале, вчитываться в каждый клочок бумаги, на котором могло оказаться хотя бы одно велеречивое предложение из его магнум-опуса. Она тщательно обыскивала комнату за комнатой, отмечая все возможные следы этого «романа», наличие каждой бумажки, наброска или заметки, содержащих какой-нибудь незабываемый сюжетный поворот или описание персонажа. Поднявшись наверх, она убедилась, что брат занял спальню их родителей, и внимательно осмотрела кучи разбросанной одежды и стопки книг (книг! – само их присутствие рядом с Эваном все еще вызывало у нее оторопь): «Птица за птицей. Заметки о писательстве и жизни в целом», «Человек, который съел машину. Книга о том, как стать писателем», «Как писать книги», «Пишем дальше», «О нравственной литературе» (ха!) и – как же без этого – «Литературный рынок». По-видимому, он завел привычку брать с собой наверх последние готовые страницы под конец рабочего дня (то есть ночи) и править их наутро в постели. Несколько страниц валялись на полу рядом с грязными трусами. Какая гадость. Она к ним не притронулась. Она ни к чему не притронулась.
В ванной она нашла пузырьки с таблетками. Могло ли быть иначе? Мог ли Эван Паркер обойтись без веществ, несмотря на эпическую силу воли, которую он скромно демонстрировал у себя в Фейсбуке[353] на каждую предполагаемую годовщину трезвости, выражая благодарность своим анонимным попутчикам. У Эвана оказалась солидная аптечка, в том числе белая баночка с сотней таблеток диазепама по пять миллиграммов и множество рецептурных пузырьков с сотней таблеток оксиконтина по десять миллиграммов. Достаточно, чтобы подсадить на опиаты целую футбольную сборную – при наличии какой-нибудь семейки Саклер[354]. Более чем достаточно для ее гораздо менее амбициозной цели.
Она взяла горсть желтых таблеток диазепама и по одной белой таблетке оксиконтина из каждого рецептурного пузырька, в общей сложности двенадцать.
Перед тем как уйти на второй день, она все обнюхала на предмет своих личных вещей, которые могли остаться с прошлого года, – любой мелочи, которая могла иметь отношение к ее прежней личности, – медицинские карты, официальные документы, случайные фотографии, а также все, что могло иметь отношение к Розе. И убедилась, что все чисто. Значит, она знала, что делает, несмотря на стресс, в котором находилась. Знала, что ни мать, ни дочь сюда не вернутся – одна потому, что будет мертва, а другая потому, что будет осторожна. Она по-прежнему была осторожна.
В тот вечер она снова наблюдала, как Эван занимается привычными делами, перемещаясь от кухни до своего «кабинета» и родительской спальни наверху. Несколько часов она ежилась по ту сторону ручья под почти непрерывным дождем. Утром, когда он еще спал глубоким сном, она вернулась к своей машине и поехала на запад, через границу штата, на сельскохозяйственный рынок в Гленс-Фоллс, где купила коробку ветеринарных шприцев по тридцать пять миллилитров и иглы большого калибра. На случай если бы ее спросили об иглах на кассе, она купила флакон с витамином В12 для инъекций «овцам, свиньям и крупному рогатому скоту», что на треть соответствовало действительности, но юной кассирше не было до этого никакого дела. В магазине «Всё за доллар» она купила пару стеклянных баночек и коробку латексных перчаток, резиновые жгуты, ситечко с мелкой сеткой и несколько батончиков мюсли, обещавших Прилив Энергии. Ей понадобится энергия для того, что она задумала.
Затем она отправилась на север, к озеру Джордж, и нашла мотель, где вырубилась на продавленной кровати, проспав несколько часов. Проснувшись, она нашла возле мотеля гладкий камень и раздавила таблетки диазепама на краю раковины в ванной, ссыпала порошок в одну из стеклянных баночек, залила водой из-под крана и хорошенько встряхнула. То же самое она проделала со всеми двенадцатью таблетками Эвана и пропустила мутную жидкость через сито, чтобы не возникло сложностей с инъекцией. Затем она набрала жидкость в один из шприцев. Она не знала, какую дозу обычно принимал ее брат, но, если одного 35-кубового шприца с растворенными таблетками окажется недостаточно, у нее был запас в другой баночке как минимум еще на один шприц. Она только надеялась, что ей не придется долго ждать результата, ведь ей предстояла долгая поездка, когда все будет кончено.
После этого она долго принимала ванну, пока вода совсем не остыла, снова и снова прокручивая весь план у себя в уме. Она пыталась учесть все, с чем ей придется столкнуться, чтобы не возникло неожиданностей в процессе.
Ей упростило задачу то, что ее брат, как и большинство писателей, ценил определенные привычки, ритуалы вроде любимой музыки или запахов – одним словом, атмосферу. В оба вечера, когда она наблюдала за ним, он входил через кухонную дверь, готовил себе кофе и выпивал первую чашку, глядя в телефон. Это, по-видимому, служило ему переходным этапом, разделявшим его светскую личину владельца бара и другую его ипостась, создавшую каким-то образом сотни страниц текста. Она в немалой степени полагалась на эту предсказуемость, чтобы вывести его из строя, поскольку ее брат, при всей его моральной неразборчивости, был намного сильнее ее и, вероятно, имел серьезную мотивацию причинить ей вред. (Ей повезло, что его давнее пристрастие к наркотикам сделало его таким управляемым. Возможно, тогда она впервые в жизни испытала неподдельную признательность к Эвану Паркеру.)
Ближе к вечеру она вернулась, спрятала машину и осмотрела свое укрытие, чтобы убедиться, что ничего не забыла, затем надела резиновые перчатки, вошла в дом и влила растворенный диазепам в воду в электрическом чайнике. Больше она ничего не могла сделать; как бы ей ни хотелось приступить к выполнению множества задач, которые ей предстояло решить перед тем, как уехать, она не могла рисковать, не могла допустить, чтобы Эван заподозрил, что кто-то побывал – а возможно, и находится прямо сейчас – в доме. Поэтому она прождала брата несколько часов в спальне дочери, напротив его «кабинета», пытаясь успокоить свои скачущие мысли. Наконец сквозь щель в двери она услышала звуки, которые ждала: подъехала знакомая машина, хлопнула кухонная дверь, щелкнула кнопка чайника. Дверца холодильника их матери, цвета авокадо, издала знакомый скрип. Кружка стукнула о столешницу. Затем послышался шум закипающей воды и журчание струи, льющейся в кружку. Воздух наполнился ароматом кофе (этого она не могла почувствовать из своего лесного укрытия), и зазвучало радио – еще один элемент писательского ритуала. Рок девяностых. Разумеется. Потом ничего: возможно, он отнес кофе на кухонный стол, а может, и нет. Возможно, он пьет свою первую чашку, а может, и нет. Возможно, он теряет сознание, а может, и нет. Возможно, он ни в одном глазу, и дополнительная добавка в кофе на него не действует. Возможно, он сидит и пьет его за кухонным столом, глядя в телефон, как делал каждый вечер, готовясь превратить Дианну и Розу Паркер в вымышленных героинь своего романа, который непременно прославит его. Что означало отсутствие характерных звуков? Что она неправильно рассчитала количество диазепама, необходимого хроническому наркоману, чтобы размякнуть, если не потерять сознание? Что препарат изменил вкус кофе, и Эван почувствовал, что в его мире не все в порядке – и уж точно не блестяще, – и решил не допивать его? Не мог ли Эван знать, что его сестра, прототип его персонажа, находится сейчас совсем рядом, совершая или собираясь совершить с ним нечто страшное? Она ничего такого не слышала. И не могла сказать, не могла знать наверняка.
И вдруг – стон с кухни. Глубокий и звериный, какого она никогда от него не слышала, ни разу за всю свою жизнь. Эван, светоч их семьи. Эван, футбольный чемпион. Эван, укравший то единственное, что она считала подлинно своим, ее историю, издавал этот звук из фильма ужасов, сотрясавший стены.
