Эван был сердцеедом, это точно. Возможно, она была слишком мала, чтобы понять масштабы бедствия в средней школе, но со временем поняла, какой психический урон терпела от него старшая школа Западного Ратленда. Девушки в слезах. Девушки, винившие себя в том, что они не могли найти путь к его сердцу. (Какому еще сердцу?) Были даже попытки самоубийства – о двух из них она знала, – и одна девушка по этой причине бросила школу. Вторая бросила школу по другой причине.
Эван Паркер. Разнузданный Сатир, неотразимый Аполлон.
Ничто из этого, однако, не колебало его родителей. Эван был светочем их семейного мирка. Эван наполнял их гордостью, когда они прогуливались и по всему Западному Ратленду, и по родному Ратленду в частности, пусть даже прогуливаться там было особо негде (об этом позаботился некий гений, проложивший по главной улице междугородное шоссе). Не сумели проколоть воздушный шар их гордости и родители одной из тех бросивших школу девушек, несмотря на то, что они давно дружили семьями, даже когда эти родители пришли к ним как-то раз под вечер, чтобы усовестить шестнадцатилетнего Эвана за бессердечие к их дочери. Их дочери, не выходившей из дома из-за депрессии. Их дочери, которая еще недавно хотела поступить в колледж и стать медсестрой, а теперь не сможет закончить шестой класс. В тот вечер они стали отчитывать Эвана, но он быстро взял ситуацию под контроль, и Анна, стоявшая на верхней ступеньке лестницы, в надежде, что ему, наконец-то, достанется по заслугам, услышала, как он сообщил, что эта девушка пользуется популярностью – даже в свои одиннадцать она понимала, что он имеет в виду, – у всей школы, и заявил, что если они ставят под сомнение его моральные устои, им (друзьям семьи, не забывайте) лучше быть готовыми к тому, что они узнают немало интересного о моральных устоях своей дочери.
Паркеры-старшие выпроводили ошарашенных родителей, а Эван вернулся в свою комнату, миновав сестру на верхней ступеньке лестницы, едва сознавая ее присутствие, не говоря о том, чтобы считаться с ее чувствами.
Быть его сестрой было само по себе нелегким испытанием.
Чего Эван вообще хотел от жизни? Этим вопросом Анна задавалась задолго до того случая с девушкой. Старшая школа – это, конечно, хорошо (при условии, что пребывание в ней связано для тебя с чем-то приятным, а не болезненным и травмирующим), но старшая школа не длится вечно – и что дальше? Нужно будет выходить в мир, пробивать себе дорогу, зарабатывать на жизнь, налаживать какие-то связи. Чего ее старший брат хотел от жизни? О чем он мечтал? На что, не имея ни намерений, ни желаний, он рассчитывал в плане повседневного существования, пропитания, времяпровождения? Насколько она видела, у него ни с кем не было значимых отношений – ни с родителями, которых он открыто презирал, ни с товарищами, которыми командовал как разудалой группой поддержки. И уж точно ни с кем из тех подобострастных девушек, пробуждавших в нем лишь мимолетный интерес, чтобы, как она догадывалась, лишь бы что-нибудь куда-нибудь им засунуть. Понятие ответственности его нисколько не заботило. Понятие целеустремленности, казалось, никогда его не привлекало. Понятие жизненных ориентиров, чтобы проложить по ним курс своего земного пути, было ему совершенно чуждо.
Что же касалось его отношения к литературе… Вы о чем вообще?
Ни разу, ни единого разу за все время, что они прожили вместе, она не видела, чтобы ее брат хотя бы взял в руки книгу, не говоря о том, чтобы читать. «Спортс Иллюстрейтед»? Пожалуй. «Ратленд Геральд»? Возможно – во всяком случае, если там был репортаж об одной из его спортивных игр (или судебный отчет, касающийся товарища по команде или знакомого). Но словесное творчество? Словесное творчество служило ему, когда надо было написать неизбежную контрольную или списать сочинение у одной из своих поклонниц. Письменное слово служило ему, когда надо было вникнуть в инструкцию по эксплуатации, если новый прибор работал не так, как ему, вероятно, подсказывали инстинкты. Она понятия не имела, как он сдавал большинство предметов; вероятно, комбинируя обаяние и списывание, хотя в числах – это она была готова признать – он более-менее разбирался. Но когда это он проявлял хоть малейшее уважение к языку, на котором говорил? Когда он выражал желание записать какие-то слова в виде предложений на странице, чтобы однажды их могли прочитать совершенно незнакомые люди, желание донести до этих незнакомых людей реальную историю, которая могла бы просветить их и развлечь, или поделиться своим озарением, которое могло бы наставить или воодушевить кого-то? Что ж, подобное случалось… никогда.
Как она однажды сказала своему покойному мужу – хотя он, возможно, и не осознал всего значения услышанного, учитывая сенсорные и когнитивные затруднения, которые испытывал в тот момент, – настораживающие литературные притязания Эвана открылись ей благодаря его странице в Фейсбуке[350], и это стало для нее неприятным сюрпризом. Эван на своей странице самодовольно заявлял о поступлении на курсы в одном колледже в Вермонте, о котором она никогда не слышала, с целью получить сомнительную степень («магистр изящных искусств») по – вы только представьте себе – писательскому мастерству. Это ее-то брат, который почти никогда не делал домашних заданий ни в старшей школе, ни в местном колледже в Ратленде, где он пробыл недолго. Ее брат, который, насколько ей было известно, не сочинил ни одной истории, подходящей под определение «художественная», решил, по его собственным словам, «получить ученую степень по беллетристике». То есть по беллетристике, которую он собирался писать. Это определенно было явлением из ряда вон. Настолько, что Анна, уже год как начавшая новую, полную событий жизнь в качестве студентки колледжа в Афинах, штат Джорджия, за тысячу миль от всех, кто считал, будто знает ее, почуяла недоброе.
И вот после всех этих лет, в своей нью-йоркской квартире, Анна держала в руках эти ужасные страницы. Она положила их на стол текстом вниз, но это не помогло справиться с паникой и не избавило от чувства, что ее затягивает прошлое. Затягивает неумолимо, все дальше и дальше, заставляя возвращаться туда, откуда она всячески стремилась вырваться, в тот мрачный дом, связанный для нее со множеством плохих воспоминаний.
Год, проведенный в Афинах, оказался ярким, но напряженным. Не было ни дня за все это время, когда бы она не опасалась, что кто-нибудь придет за ней: полиция или руководство университета (решившее, наконец, выяснить, почему она так не похожа на всех остальных первокурсниц или, по крайней мере, на всех доморощенных первокурсниц – неугомонных и импульсивных семнадцатилетних девиц, готовых на все, лишь бы попасть в женские клубы универа Джорджии). Она воспользовалась правом первокурсников на проживание в кампусе и решительно выбрала «Афинские сады», явно не пользовавшиеся популярностью вследствие их удаленности и общей обветшалости, чего нельзя было сказать о более дорогих комплексах с ландшафтными бассейнами, теннисными кортами и клубными зданиями. В отличие от них, в «Афинских садах» жильцы почти не общались – не устраивали вечеринок у бассейна или барбекю и не собирались по субботним или любым другим вечерам, чтобы отправиться в один из восьмидесяти с лишним афинских баров. По прошествии учебного года единственным человеком во всем комплексе, который называл ее по имени, была Бэйли, местная уборщица. Бэйли было прозвищем.
Но, как оказалось, Анна беспокоилась не о тех людях. Ни полиция штата Вермонт, недоумевавшая, почему Роза Паркер так и не вернулась домой после трагического происшествия с ее матерью, ни гвардия штата Джорджия, ни один из тех услужливых людей, с которыми она пересеклась в округе Рэбан, после пожара в палатке среди ночи, – никто из тех, кого она ожидала, не пришел искать ее. Вместо них проявился единственный оставшийся в живых член ее семьи, возникший однажды зимним днем на улице возле самых «Афинских садов». Эван сидел в своем старом «субару», и когда они встретились глазами, трудно было сказать, кто из них оказался шокирован больше. Но она первой бросилась наутек, повернув обратно в центр города, миновала несколько кварталов и, наконец, нашла убежище в мотеле рядом с ветеринарным колледжем. Она оставалась там несколько дней, прокрадываясь обратно среди ночи, чтобы посмотреть, на месте ли его машина, и пытаясь понять, удалось ли ему проникнуть в ее квартиру. Насколько она могла судить, он уехал, так и не сделав этого, ведь он не мог оставаться в Джорджии бесконечно, бросив свою таверну в Ратленде. Но он ее узнал. В этом сомнений быть не могло. Он знал, что она жива. Из чего вытекало, что он должен был знать или, по крайней мере, подозревать, что ее дочери в живых не было, и что Роза Паркер, поступившая в Университет Джорджии – УД, была не той Розой Паркер, что уехала из Вермонта.
