Она объявлялась без предупреждения и жила в доме ровно столько, чтобы успеть насладиться всеми радостями возвращения блудной дочери: сытной едой, чистыми простынями, ранним укладыванием в постель, горячим душем. Отчаянной, болезненной любовью родителей. А потом исчезала.

Это всегда случалось без предупреждения, без подготовки. Иногда я проснусь утром, а она уже тут как тут – спит, разметавшись на удобном раскладном кресле, связанное бабушкиной рукой покрывало сбито, подушки разбросаны как попало. Спросонья она казалась мне почти сказочным созданием – эфемерным, воздушным, как будто не от мира сего, что, наверное, было правдой. Она и в самом деле не вписывалась в нашу домашнюю повседневность.

Бывало и так: я приду из школы, а Мэри сидит на кухонном столе – у ног замызганный рюкзак, в одной руке сигарета, в другой стакан – и смотрит, как бабушка готовит ужин. Поглядит на меня сверху вниз – отстраненно, но с небрежным добродушием, поправит мне волосы, подмигнет с кривой недоулыбкой, пропоет несколько тактов старой песенки, всегда немного фальшивя. «Сюзанна, ты что же, не узнала? Сюзанна, ты видишь – это я…» И я застенчиво улыбалась в ответ, отчаянно жаждая ее внимания. И всегда знала: не успею я почувствовать, что застенчивость понемногу тает, а узы притяжения крепнут, как она исчезнет.

Когда она была дома, мы все знали, что нужно держать дистанцию: малейший признак того, что мы претендуем на что-то большее, вызывал у нее беспокойство, и тогда она могла уехать раньше, чем намеревалась. Дедушка с бабушкой на собственном горьком опыте усвоили, что Мэри готова терпеть их любовь только в завуалированном выражении. Любовь можно было проявлять на деле: бабушке позволялось накормить дочь, наполнить для нее ванну, выстирать и сложить ее одежду. Мэри с радостью брала деньги, предложенные дедушкой, позволяла подвезти ее куда-то, однако любые вопросы, любые проявления нежности принимались в штыки. Если родители пытались настаивать, она исчезала. Для меня в этом уравнении никогда не было места – что ребенок может предложить матери, кроме любви и желания быть любимой самой?

В последний раз – до недавнего звонка из больницы – я видела ее, когда мне было десять лет. Мэри появилась на пороге в еще более пугающем виде, чем обычно. Она была худой, кожа в ужасном состоянии, а перепады ее настроения стали еще непредсказуемее. Тут и там на ней проглядывали какие-то темные пятна: на лице, на руках, на бедрах – не то синяки, не то старые шрамы, не то неглубокие рубцы. Когда бабушка увидела это, глаза у нее широко распахнулись, и она резко втянула в себя воздух: вопрос уже готов был сорваться с ее губ, но растаял беззвучно.

После ужина Мэри сходила в душ, переоделась в старую дедушкину байковую пижаму, а затем растянулась в кресле перед телевизором, включив масляный обогреватель, хотя было только начало апреля и по выходным мы еще ходили на пляж купаться. Я сидела возле нее, но не слишком близко, молча, не отрывая глаз от экрана, но каждой клеточкой трепетно ощущала ее: как она сидит, развалившись, совершенно расслабленная, нарочно раскинув ноги – совсем не так, как учили сидеть меня – чопорно выпрямившись, колени вместе, ступни на полу. Как она без стеснения прочищает горло. Ощущала ее тихое свистящее дыхание, ее беспокойство. Какая-то часть ее тела все время была в движении – то она ногой покачивала, то пальцами выстукивала какой-то ритм. Хотя мылась она нашим обычным мылом и шампунем, от нее пахло так, как ни от кого в мире, – смесью сигарет и еще чего-то, какого-то сладкого запаха, отдаленно напоминающего мускус. При ней все делалось ярче, острее, живее.

Она теребила пальцами свои еще влажные волосы, теперь уже чистые, но ужасно спутанные.

– Хочешь, я принесу тебе щетку? – наконец спросила я, стараясь, чтобы это прозвучало как можно спокойнее и небрежнее, и по-прежнему избегая смотреть ей в лицо. Ее «конечно» было таким же безразличным, но я помню, как бегом бросилась в ванную и вернулась с бабушкиной любимой щеткой фирмы «Мейсон Пирсон».

Мать взяла щетку, долго разглядывала ее, а затем со странной улыбкой на губах протянула мне.

– А почему бы тебе не причесать меня, а, Сюзанна?

Мэри свесила голову через подлокотник кресла, и я стала расчесывать. Это была трудная работа: ее обесцвеченные волосы были жесткими, посеклись и свалялись в ужасные клубки – вроде тех, которые я безжалостно выстригала из головы своей Барби. Но я не сдавалась и, после того как справилась со всеми колтунами, еще долго водила щеткой по волосам, хотя Мэри к тому времени уже крепко спала. Во сне она была молодой и красивой, как на фотографиях, которые бабушка хранила в жестяной банке, – эти фотографии были сделаны, когда Мэри была еще школьницей, еще до того, как родила меня. Я сидела на стуле напротив, забыв о лежавшей на коленях щетке, и просто смотрела, как вздымается и опускается ее грудь, как трепещут веки, подергиваются губы при тихих вздохах, какие обычно издают спящие. Как мне хотелось, чтобы она всегда была такой, чтобы осталась тут, в кресле, навсегда. Но наутро она исчезла без предупреждения. На этот раз не было ни наспех состряпанных оправданий, ни попыток делать вид, будто она не замечает огорчения матери и влажного блеска в глазах отца.

И после этого она уже больше не приезжала. Были редкие открытки из Лондона, Перта, Бали, Чикаго, Нью-Йорка – «Веселюсь!», «Живу на всю катушку!», «Жаль, что вас здесь нет! Чмоки!», – но всегда без обратного адреса. Ни телефонных звонков, ни хотя бы обещания приехать. Просьб о деньгах, насколько мне известно, тоже не было. К тому времени, как я стала подростком, бабушка с дедушкой уже почти не упоминали о ней при мне. Они словно перестали гадать, что с ней, перестали надеяться, во всяком случае вслух, – слишком больно это было для всех нас. Они знали, что она жива, – что ж, наверное, это было лучше, чем не знать.

Другое дело, знала ли Мэри (и волновало ли ее это вообще), живы ли они. На похороны она, во всяком случае, оба раза не приехала. Когда умер дедушка, друзья семьи всеми силами пытались разыскать ее, чтобы сообщить об этом, и я видела на лице бабушки отчаянную надежду – и в крематории, и потом, на поминках. А когда несколько лет спустя хоронили саму бабушку, надеяться было уже некому. У меня мелькнула мысль, уж не умерла ли и сама Мэри, и я удивилась собственному безразличию.

Я вернулась в Бонди чуть больше года назад и только начала искать полноценную работу, когда мне позвонили из социальной службы и сообщили, что Мэри Сквайрс серьезно больна и лежит в Сент-Винсент. Я была указана как ее ближайшая родственница, и меня попросили зайти, чтобы обсудить лечение. Я пришла навестить ее – скорее из любопытства, чем из каких-то других чувств. Если бы я знала, что не пройдет и месяца, как мы с мамой будем жить вместе – впервые с момента моего рождения, – не исключено, что я бы оборвала все связи и исчезла со сцены навсегда.