Мужчина снова вышел из дома с унылым видом, и Кунцер внимательно оглядел его. Он только наблюдал, ничего больше. В почтовом ящике ничего не было, Кунцер это знал, порылся до прихода мужчины. Он посмотрел вслед маленькой фигурке, направлявшейся к бульвару Сен-Жермен: кто это, черт возьми, мог быть? Только смешной мелкий служащий. В нем не было ничего от британского агента, он никогда не оглядывался, ничего не проверял, не проявлял беспокойства. Сколько дней он следил за ним, иногда почти не скрываясь, а тот ни разу его не заметил! Либо это величайший шпион, либо ему нечего скрывать. Дни его проходили на редкость однообразно: каждое утро он уходил в одно и то же время, ехал на метро в министерство. Потом, в полдень, возвращался, шарил в почтовом ящике и снова уезжал на работу. Какая-то совсем уж удручающая рутина, Кунцер был сыт по горло.

Несколько раз он заходил в камеру к девушке, снова спрашивал:

— Кто этот человек?

И получал один и тот же ответ:

— Важный агент из Лондона.

Он не верил в это ни секунды: не таков этот тип, чтобы подготовить операцию на базе Пенемюнде. И все-таки он был убежден, что девица не врет: она приезжала к этому почтовому ящику не один раз, притом с оружием, и посылали ее британские спецслужбы. Но не ради этого человека, это же нонсенс. Главное — выяснить, кто давал ей эти письма. Ничего стоящего она не сказала. На первом допросе он вышел из себя: девица отказывалась говорить.

— Кто вам дал эти письма, мать вашу? — заорал он.

Какой ужас — орать на Катеньку, на свою милую малышку, словно на плохо выдрессированную собаку, которая не желает исполнять забавный трюк. Она не помнит, сперва высокий блондин, потом маленький брюнет, его звали то ли Сэмюэл, то ли Роджер, она его видела всего один раз, он оставлял письма в распределительном щитке какого-то дома. Кунцер смотрел на нее с восхищением: храбрая какая, как его Катя. Он повторил вопросы, пытаясь дать ей шанс, избавить от избиения. Но пришлось бить. Он говорил с ней на “вы”, любовно глядел на нее, на свою воскресшую Катю, втайне ласкал; а потом бил по щекам, бил палкой, словно непослушное животное. Но животное — это он сам. Вот во что его превратили проклятые англичане, стершие с лица земли Гамбург, истребившие женщин и детей — вот во что они его превратили. В животное. А бедняжка кричала, что даже не читала этих писем. Он ей верил. Прочти она их, могла бы спасти себе жизнь.

Кунцер провожал мужчину взглядом, пока тот не свернул на бульвар и не скрылся из виду. Сегодня он за ним не пойдет, не хочется энный раз ездить впустую к какому-то жалкому министерству. Пусть идет. У французской полиции на него ничего не было; незнакомец, человек без прошлого, пустое место. Агент абвера постоял неподвижно еще пару минут, убеждаясь, что мужчина в самом деле ушел, потом вошел во двор дома. Еще раз заглянул в почтовый ящик: пусто, конечно. Ему пришло в голову зайти в квартиру этого мужчины; там он еще не был, это последняя ниточка. Но сразу подниматься не стал: он чувствовал, что на него кто-то смотрит. Поднял голову, посмотрел на окна жилых этажей — никого. Незаметно обернулся и заметил, что дверь в каморку консьержки приоткрыта, а за ней виднеется чья-то тень, следящая за ним.

Он направился к каморке, и дверь тут же захлопнулась. Он постучал, консьержка как ни в чем не бывало открыла. Редкая уродина, грязная, мерзкая распустеха.

— Что надо? — спросила она.

— Французская полиция, — ответил Кунцер.

Какой он дурак, зачем уточнять “французская”. Французские полицейские так не говорят, ему же не поверят. Ему не хотелось представляться официально, французская полиция всегда вела себя добродушнее. Но женщина придираться не стала; говорил он без малейшего акцента, а с полицией она, видно, дела не имела.

— Вы за мной наблюдали? — спросил он.

— Нет.

— Что ж вы тогда делали?

— Я слежу, кто заходит в дом. Из-за мародеров. Но я сразу поняла, что вы не из таких.

— Естественно.

Он решил расспросить консьержку о мужчине, раз выпал такой случай.

— Вы его знаете? — он назвал того по имени.

— Само собой. Он сколько уж тут живет. Лет двадцать, если не больше.

— Что вы можете о нем сказать?

— У него неприятности?

— Здесь я задаю вопросы.

Консьержка вздохнула и пожала плечами:

— Славный малый, ничего интересного. Но что от него понадобилось полиции?

— Не ваше дело, — раздраженно ответил Кунцер. — Он живет один?

— Один.

— Родных нет?

— Жена умерла…

Консьержка говорила со скоростью телеграфа. Кунцер разозлился еще больше. Мямля, цедит по слову в час, а у него каждая минута на счету.

— Что еще? — отчеканил он.

Она вздохнула:

— Сын у него есть. Но не здесь.

— Что значит “не здесь”? Он где?

Она снова пожала плечами: ее это не касается.

— Уехал.

Это было уже чересчур; Кунцер схватил ее за рубаху и встряхнул. До чего грязная, прикоснуться противно.

— На неприятности напрашиваетесь?

— Нет, нет, — заныла толстая уродина, защищая руками лицо; она не привыкла к такой грубости. — Сын у него уехал в Женеву.

— В Женеву? — он отпустил ее. — Как давно?

— Примерно два года как.

— Что он там делает?

— В банке он, в банке. В Швейцарии все только по банкам и сидят, а то сами не знаете.

— Его имя?

— Поль-Эмиль.

Кунцер расслабился. Вот это полезная информация. Надо было потрясти эту толстую консьержку еще две недели назад.

— Что еще?

— Отец получал открытки из Женевы. Штуки четыре или пять, по крайней мере. Он их мне читал. Сын пишет, что все хорошо.

— И какой он, этот сын?

— Хороший мальчик. Вежливый, воспитанный. Нормальный, в общем.

Кунцер презрительно взглянул на женщину: больше из нее ничего не вытянешь. И, чтобы показать свое отвращение, вытер руки об ее платье.

— Мы с вами не разговаривали. Вы меня никогда не видели. Иначе вас расстреляют.

— Какое право вы имеете так себя вести, вы? Что за свинство! Вы не лучше немцев.

— Мы хуже, — улыбнулся Кунцер. — Так что ни слова!

Женщина, повесив голову, кивнула, опозоренная, униженная. И скрылась в своей каморке.

Кунцер, взбодрившись от новых сведений, незаметно поднялся к двери квартиры на втором этаже. Позвонил — никакого ответа. Так он и думал, просто мера предосторожности. Он колебался — то ли взломать дверь, то ли сходить к консьержке за ключами; он знал, что она его не выдаст, тряпка. Лучше взять ключи — мужчина не должен заметить, что кто-то к нему заходил. Прежде чем спуститься, Кунцер, сам не зная зачем, нажал на ручку двери — просто так. К его великому удивлению, она оказалась не заперта.

Он осмотрел квартиру, держа кисть на рукояти люгера, безопасности ради. Пусто. Почему дверь открыта, если дома никого нет? Он стал методично обшаривать комнаты в поисках хоть сколько-нибудь вразумительного знака; времени у него сколько угодно, чиновник вернется только под вечер.

Квартира заросла пылью, в ней царила невероятная печаль. В гостиной стоял детский электрический поезд. Кунцер тщательно изучил каждый уголок: открывал книги, заглянул в сливной бачок, за мебель. Ничего. Его снова охватило отчаяние, все это дело — сплошная бессмыслица. Что делать? Снова избить девицу? Отправить ее в Шерш-Миди напротив “Лютеции” — там знают толк в пытках? Сдать ее на улицу де Соссе, пусть размозжат ее милое личико в допросных на шестом этаже? Его затошнило.

Он проверил, не оставил ли после себя следов, а потом, уже уходя, увидел в маленькой гостиной на камине золоченую рамку. Как он раньше ее не заметил? Фотография юноши. Наверняка сын. Он подошел, рассмотрел фото, взял его в руки, потом приподнял книгу, на которой оно стояло. Открыл. Из нее выпало девять открыток с видами Женевы. Вот они, те самые пресловутые открытки. Он несколько раз перечитал их — совершенно безликий текст. Код? Слова часто повторялись: если и код, то вряд ли что-то важное. Кунцер отметил, что ни марки, ни адреса нет. Как эти открытки сюда попали? Неужто это те самые письма, какие доставила девушка? Ездила сюда при оружии ради этих жалких клочков бумаги? Как это связано с английскими агентами?