Наконец он совладал с жуткой тревогой, сердце колотилось, голову ломило. Взяв себя в руки, он быстрым шагом направился к бульвару Осман, оторвался от силуэта за спиной и смешался с толпой в большом магазине; вышел оттуда через служебный выход, запрыгнул в автобус и уехал на другой конец города. Но и тут не успокоился, в приступе паранойи проник в первое попавшееся здание и всю ночь прятался на чердаке, как бродяга, не смыкая глаз, держа нож наготове. Больше он никогда не выйдет из дома без браунинга. На свою конспиративную квартиру он вернулся ранним утром, как только кончился комендантский час, оголодавший, измотанный, и не выходил оттуда всю неделю.

Теперь он разбирал бумаги, накопившиеся за месяцы в Париже. Самое важное спрятал в тайник в чемодане, остальное сфотографировал и сжег в железной корзине для мусора. Его послали в Париж составить список потенциальных объектов диверсии или бомбардировки — заводов, локомотивных депо, стратегических точек. “Лютеция” в его глазах была первоклассной, но труднодостижимой мишенью. Если он сумеет спланировать диверсию в ней, это будет великое дело. Для всей войны — и для его, Фарона, славы. После такого ему наверняка предложат специальные задания, известные только Генеральному штабу УСО, высшего уровня секретности. Он страстно мечтал об этом. И прекрасно знал, что его способности как агента куда выше среднего. Все эти малютки Клоды, пузатые Толстяки и старички Станисласы по сравнению с ним — ничто, он испытывал к ним едва ли не сострадание. Больше всего он гордился тем, что нашел конспиративную квартиру в самом центре Парижа. Три комнаты, четвертый этаж тихого здания, два выхода: дверь — само собой, а еще балкон в спальне, с которого легко попасть через окно на лестничную клетку соседнего дома. В случае опасности можно уйти по бульвару через подъезд этого здания рядом. Фарон не мог нарадоваться на свою квартиру, в его глазах она была максимально надежным местом, особенно потому, что о ее существовании не знал никто, даже Лондон. Тайна — первое правило безопасности: чем меньше люди знают, тем меньше рискуют себя выдать, вольно или невольно. Сопротивление кишело восторженными болтунами; они, конечно, смелые патриоты, но готовы распускать хвост перед первой встречной женщиной. А самые молчаливые, самые скрытные бойцы могут не выдержать пыток. Он и в себе самом не был уверен, тренировки в Бьюли с инструкторами в форме СС дались ему трудно. Да, теперь он знал: если его схватят, он покончит с собой.

Расположения конспиративной квартиры не знал никто, кроме него. В Лондоне он, конечно, раскроет его командованию Секции F: квартира может служить убежищем для агентов в трудном положении. Но он ни словом не обмолвился о ней парижским контактам, даже Марку, своему радисту, жившему в одиннадцатом округе в квартире, безопасность которой оставляла желать лучшего, даже Гайо, своему главному соратнику, главе одной из ячеек Сопротивления, вдобавок тоже прошедшему подготовку УСО. Гайо очень нравился Фарону: лет сорока, деятельный, скрытный, немного похожий на него самого; он не задавал бесполезных вопросов и прекрасно разбирался во взрывчатых веществах. Он привлечет Гайо к подготовке диверсии в “Лютеции”.

Под вечер Фарон наконец решился выйти из квартиры и пошел к Марку, пианисту, запросить инструкции из Лондона.

Ее звали Мари, ей было двадцать пять. Фарон встретился с ней туманным утром возле книжного магазина на подступах к вокзалу Лион-Перраш. УСО направило исполина в ячейку, обеспечивавшую возвращение агентов в Великобританию. В Лионе его должен был ждать связной, который проводит его в деревню, где действовала группа приема самолетов, относившаяся к этому каналу. Туда за ним прилетит “Лайсендер”. Мари и была этим связным: встречала агентов в Лионе и отвозила за город, в гостиницу, служившую убежищем. Потом, назавтра или через несколько дней, в зависимости от ситуации, провожала их в деревню, где они и скрывались до вечера отлета.

Она была красивая, стройная, кокетливая, свежая, с умными глазами. Фарону она сразу понравилась — он давно не имел дела с женщинами. Сперва они ехали на автобусе, и он незаметно приглаживал рубашку, чтобы она облегала его рельефные мускулы. Дальше они покатили на велосипеде, и он старался как можно быстрее крутить педали на подъемах, чтобы произвести на нее впечатление. В гостиницу они прибыли под вечер, и Фарон, едва оказавшись в номере, кинулся под душ, побрился и надушился. Он не забыл, какой эффект производила на него и товарищей норвежская секция во время шотландских тренировок. Чистый и опрятный, Фарон в полной боевой готовности сидел на кровати и ждал, что Мари зайдет за ним. Но напрасно.

Она постучала в дверь около девяти вечера. Он прождал четыре часа. Успел разобрать и снова уложить чемодан, дважды сменил рубашку, семь раз проверил механизм браунинга, прочел начало и конец какой-то книжки, сосчитал узоры на занавесках, заново завязал шнурки на ботинках, починил маленькие настольные часы, девять раз пригладил и напомадил шевелюру — во Франции он отрастил волосы, бритый череп делал его слишком заметным, — затянул потуже и снова распустил ремень, трижды проверил зубы и не пахнет ли изо рта, подстриг ногти и трижды смахивал с себя перхоть, изо всех сил мотая головой и отряхивая ворот пиджака, пока, глядя в карманное зеркальце, не убедился, что на его плечах не затаилась ни одна противная белая пылинка. Наконец он уснул, полулежа на кровати, и подскочил от стука в дверь. Мари. Он стер ниточку слюны, что стекла из уголка рта, оставив липкое пятнышко на подушке, и кинулся открывать.

Мари, стоя под дверью, заметила его спешку. Глаза бы не глядели на этого Фарона. Самодовольный урод. У нее не было ни малейшего желания идти к нему в номер, но он не показывался уже несколько часов, надо было убедиться, что все в порядке. Исполин открыл дверь, блаженно и сладко улыбнулся. Небось, причесался и уснул: помада сзади стояла колом, сухим прямоугольником. Ей пришлось ущипнуть себя за руку, чтобы не хихикнуть.

— Все в порядке?

— Да.

Какое протяжное “а”. Ей казалось, что она говорит с умственно отсталым.

— Поел хорошо?

— Нет.

Она поняла, что он ее обхаживает.

— Что значит “нет”? Плохо поел?

— Нет, я вообще не ел.

Он улыбнулся. Он казался себе томным и шикарным.

— А почему не ел?

Теперь она уже откровенно злилась.

— Я не знал, что надо сходить поесть.

— Я же тебе сказала: сходи поешь на кухне!

Он тогда ее не слушал. Да, она в самом деле что-то говорила про душ, про вести себя тихо и все такое, но он был погружен в свои любовные мысли и не помнил ни единого ее слова.

— Ладно. Есть хочешь?

— Ага-а.

— Тогда спускайся на кухню, дверь в глубине столовой. И не забудь помыть посуду, когда поешь.

Он снова засиял медоточивой улыбкой:

— Может, поужинаем вместе?

— Даже не мечтай.

Она развернулась на каблуках. Почему-то этот человек вызывал в ней физическое отвращение. Наверно, потому, что от него исходило что-то антипатичное, фальшивое. Он, конечно, производил впечатление — мощный, с мускулистой грудью, толстыми бицепсами. Но его жуткие, сальные, давно не стриженные волосы, слишком прямые, словно он раньше брил голову, слишком большой нос, длинные болтающиеся руки, свинские манеры отталкивали ее. И говорит он противно, грубо. С этакой вальяжной интонацией. Она часто вспоминала другого агента, с которым встречалась дважды, в октябре и в декабре. У него было странное имя — Пэл. Это имя она не забудет. Полная противоположность этому Фарону: моложе, лет двадцати пяти, ее ровесник. Красивый, ладный, умный, со смеющимися глазами. И курил так изящно. Фарон сосал сигареты так, что начинало тошнить. А тот сперва предлагал тебе сигарету, потом вытягивал одну из красивого металлического портсигара и несколько секунд держал в руке, продолжая разговор. Говорил он хорошо, помогая себе жестами и крутя сигарету в пальцах. Затем, перед самым концом фразы, помещал ее в уголок рта, грациозно зажигал, прищурив глаза и слегка наклонив голову, глубоко затягивался и медленно выдыхал белый дым в сторону, чтобы ее не побеспокоить. Оба раза он произвел на нее большое впечатление. Спокойный, уравновешенный, весело шутил, словно ничего в жизни не боялся. Ей бывало иногда так страшно, страшно за себя, страшно за будущее, страшно, что ничего хорошего уже никогда не будет, но одно его присутствие возвращало ей уверенность. Когда она смотрела, как он курит, ей хотелось прижаться к нему. Когда курил Фарон, ей хотелось блевать.