Чем теплее становились дни, тем, вопреки обыкновению, сильнее овладевала его сердцем грусть. Он чувствовал, что драккар придёт со дня на день, и что разлука с Динди случится гораздо скорее, чем ему бы хотелось. Внезапно у него начались приступы отчаяния — переживания из-за смерти Лойи наложились на ощущение предстоящей утраты, и Шервард не мог отделаться от мысли, что он больше никогда уже не увидит странную, блуждающую в каких-то иных мирах улыбку девушки, её пустые, но всё равно такие красивые глаза… Такие моменты были ужасны — они до боли напоминали ему то, что он пережил, стоя у погребального костра…

Несколько раз, пребывая в полнейшем отчаянии, юноша едва не решался, наплевав на всё, предложить Динди поехать с ним. Ему казалось, что он готов в одиночку выступить против всего мира — собственного отца, брата, односельчан, родственников Динди и даже, если придётся, против самого Бруматта. Но этот порыв, вспыхивая мрачным пламенем, будто бы выжигал остатки его душевных сил, потому что следом за ним наступало какое-то беспомощное оцепенение, парализующее волю. Так же он, бывало, с благоговейным ужасом взирал на бушующее Серое море, ожидая возвращения лодки Тробба. В те мгновения он понимал, что нет такой силы во всём мире, что могла бы противостоять этой стихии.

Так и теперь, посидев в темноте комнаты некоторое время, тупо глядя на дёргающийся огонёк в плошке масляной лампы, он понимал, что ничего не сделает. Динди останется здесь, а он уедет. Оставалось лишь положиться на доброту Матери — если кто и поможет ему, то лишь она одна…

И вот этот день настал. Драккар пристал к тому же причалу, где он стоял прошлым летом, и с палубы сошли те же его приятели — Индрен, Липпи, Ядри и другие. Они снова привезли какие-то товары, чтобы поддерживать легенду о богатом купце с островов, но Шервард лишь горько усмехнулся на это. За эту зиму он сблизился со многими людьми на материке, но ни один из них не видел в нём торговца. Впрочем, не тащить же всё это назад, и потому юноша договорился с Боденом, что тот заберёт весь этот скарб, взамен насыпав ему зерна, которое всегда было в цене на Баркхатти.

Затягивать прощание не имело смысла — его товарищи-островитяне вряд ли поняли и оценили бы ту излишнюю сентиментальность, с какой он относился теперь к Таверу. Прощание с Бруматтом и Динди произошло ещё накануне, а потому не имело большого смысла задерживаться.

Всходя по короткому трапу на борт, Шервард никак не мог отделаться от недавних воспоминаний об их расставании с Динди. Он, разумеется, обещал вернуться (и всерьёз рассчитывал, что так и будет). Девушка, как обычно, была молчалива, но он уже достаточно хорошо знал её, чтобы уметь читать едва заметные знаки на её лице. И он явно видел там грусть. И грусть эта грела его сердце.

Город тяжело отходил от потрясения. Внезапно свалившаяся на голову смута, с одной стороны, ужаснула всех сверху донизу. То, как быстро и жарко всё вспыхнуло и как мощно горело, наводило на грустные мысли. Слишком долго империя жила во мнимом благополучии, так что граждане её успели поверить в то, что так будет и впредь. И теперь их уверенность пошатнулась.

С другой стороны, очень многие этой зимой отхлебнули пьянящей вседозволенности, частенько ошибочно принимаемой за свободу. Охмелевшие от внезапной собственной значимости, люди почувствовали лёгкий зуд в пальцах. Оказывается, можно диктовать свои условия (разумеется, зная меру) самому императору! Это было волнующе и требовало осмысления. Во всяком случае, выводы, напрашивающиеся из Белой Смуты, для определённой части населения города были вполне обнадёживающими.

Впрочем, и государство, наверняка, сделает собственные выводы. В том, что впредь уже не будет как раньше, мало кто сомневался. Протрезвевшие от смуты горожане чем-то походили на нашкодивших и получивших добрую трёпку детей: задница горит, но обиды нет — заслужили!

Увы, не все столь легко перенесли произошедшее. С некоторого времени Линд всё яснее замечал подавленное состояние Логанда. Разумеется, в первые дни после побоища на кладбище подавлены были все, ведь в городской страже служили не извращенцы, получающие удовольствие от убийств. Были нервные срывы, двое из их кордегардии написали рапорты об увольнении (впрочем, один из них вскоре забрал бумагу обратно ещё до того, как она пошла по инстанциям). Наверняка в других ротах тоже были подобные случаи, и Линд прекрасно понимал этих людей.

Он и сам находился на грани, и спасло его, пожалуй, лишь то, что юная психика просто не справилась с ужасом происходящего, превратив его в нечто вроде кошмарного сна. Юноша до сих пор находился в странном состоянии, когда ему казались нереальными события последних недель. Это состояние вызывало тошноту, словно опьянение, но оно же и спасало разум.

Удивительно, но Линду ни разу не приснились события той ночи. В последнее время он вообще спал, не видя снов — ложился, проваливался в черноту, и выныривал из неё уже утром. И он был совершенно не против этого, хотя раньше ему частенько снились цветные, интересные сны самого различного содержания.

Постепенно, день за днём, Линд наблюдал, как понемногу оживали, приходили в себя его сослуживцы. Все, кроме Логанда. Тот по-прежнему был словно не в себе, хотя человеку, незнакомому с ним, это, скорее всего, было бы незаметно. Лейтенант не сидел, уставившись в одну точку, не истерил, не уходил в запой. Временами он бывал даже весел, но Линд, уже неплохо узнавший своего командира и товарища, приходил в ужас от искусственности этого веселья. Логанд в такие минуты походил на увитый лентами и цветочными гирляндами приют, какие служители Арионна создают для умирающих.

Линд и раньше замечал следы душевного надлома в приятеле — он подозревал, что в прошлом Логанда была какая-то жуткая тайна, гноящейся занозой засевшая в его памяти и не отпускающая его. Наверное теперь, под тяжестью новых обстоятельств, этот надлом усилился, грозя полностью разрушить личность.

Проблема была ещё и в том, что Логанд упорно отмахивался от всякой попытки помочь или хотя бы просто поговорить. Несколько раз, когда Линд заводил издали подобный разговор, лейтенант становился до невыносимости саркастичен и едок, переполняясь едва ли не злобной насмешливостью. Он будто покрывался колючей и непробиваемой драконьей чешуёй, да ещё и норовил выставить вперёд драконьи когти, побольнее ткнуть любого, кто имел глупость подобраться ближе допустимой черты.

Логанд всегда был не прочь выпить, но теперь, похоже, просто выпить ему было уже недостаточно. Он стал напиваться, часами просиживая в чёрном одиночестве в самом глухом уголке «Свиных ушей» и недобро зыркая на каждого, кто пытался приблизиться к нему, за исключением трактирщика, горестно подносящего кружку за кружкой. Старик как огня боялся своего завсегдатая и не смел перечить ему. Когда же Линд однажды вздумал воззвать к тонущему в вине разуму друга, тот яростно запустил в него полупустой кружкой и не попал лишь потому, что был мертвецки пьян.

Хвала богам, после того, что уже случилось, город словно испуганно притих, приходя в себя и поражаясь содеянному. Уличные банды зализывали раны, но при этом резко осекали всякую шелупонь, что, подобно стервятникам, пыталась кормиться на общей беде. Так что работы у городской стражи было не слишком много, и подчинённые Логанда, насколько могли, прикрывали его спину. В такие времена лейтенант действительно особо не был нужен — все знали свои обязанности и без него.

На какое-то время Линд оставил Логанда в покое, надеясь, что ему просто нужно время, чтобы справиться с собой. Говоря откровенно, в какой-то момент юноше и вовсе стало не до товарища по очень банальной причине — он влюбился. Девушку звали Кимми, она была дочерью довольно зажиточного торговца, чья лавка сильно пострадала во время минувших беспорядков.

Линд благодарил богов за тот день. Тогда он, вернувшись из ночного патруля, ворча, всё же согласился подменить вновь отсутствующего Логанда. Нужно было сходить по одному из адресов, чтобы составить список убытков — ничего особенного, ему это было уже не впервой. Вообще, конечно, подобные мероприятия не входили в обязанности стражи, но пострадавших было так много, что магистрат просто не поспевал.