Однако же Давин не спешил со свадьбой, объясняя это совсем уж юным возрастом невесты, хотя, наверное, дело было не только в этом, ведь на самом деле именно этот возраст и был вполне обычным для венчания. А уж если говорить о простонародье, то там, случалось, выдавали замуж и двенадцатилетних девочек. Так что неясно, чего опасался Давин — возможно, это была обычная отческая нерешительность, и, потеряв жену, он, наверное, страшился лишиться ещё и дочери.

Впрочем, для счастливых влюблённых эта задержка не была чересчур тяжкой. Они жили в одном доме, могли видеться сколько душе угодно, и лишь на ночь расходились каждый в свою комнату. Причём последний факт был, конечно, более болезненным для Увилла, нежели для Солейн, так что Давин не слишком-то переживал на этот счёт. Мужчина должен уметь ждать и терпеть лишения — таково было его твёрдое убеждение.

Так и прошли эти четыре года. Не могло не радовать, что чувства молодых людей за это время, кажется, нисколько не угасли, и даже напротив — становились всё более крепкими. Давин наконец заявил о необходимости свадьбы — Солейн летом исполнялось двадцать, и теперь уже даже самый строгий арионнитский священник не нашёл бы ничего предосудительного в этом союзе. Свадьба была объявлена на будущую осень.

И вот теперь это радостное ожидание было прервано ужасной новостью. Увилл был полностью опустошён и раздавлен. Он не мог простить себе того, что его мать умерла, думая, что он её ненавидит. И назавтра ему предстояла скорбная дорога по завьюженным лесам, чтобы успеть сказать маме своё последнее «Прости».

Возок то и дело покачивало от резких ударов ветра. По оббитым толстой кожей бокам барабанили мириады колючих снежинок, будто бы деревенские сорванцы швырялись по ним гречихой. Даже внутри возка было довольно холодно, а уж снаружи… Наверное, никто не захотел бы сейчас оказаться на месте несчастного малого, что правил лошадьми. Однако, если его мать была до сих пор жива, то Увилл ему страстно завидовал, и охотно поменялся бы с ним местами.

Они были в дороге уже четверо суток, но до Колиона было ещё довольно далеко. Если в чаще леса дорога была более-менее проезжей, то на более свободных участках то и дело случались перемёты. Давин предусмотрел это, и возок тянуло сразу шестеро тяжеловозов, но продвижение всё-таки было медленным, и потому он сейчас страшно нервничал. Могло статься так, что они не успеют к означенному дню.

Давин молча, про себя, не уставал корить собственную изнеженность. Надо было отправляться верхом! Но тут же он возражал сам себе: по этим дорогам столь же сложно было бы пробираться и верховому. Большую часть пути лошади всё равно проделали бы шагом.

В почти полной темноте возка стояла тишина. Увилл сидел, привалившись к углу, и часами глядел в одну точку. Впрочем, Давина это только радовало. Он знал, насколько возбудимым и истеричным мог быть Увилл, и то, что сейчас парень находился в таком отупении, позволяло надеяться, что на сей раз может обойтись без припадка.

За те двадцать лет, что Увилл жил в замке Давина, эти припадки случались не более полудюжины раз, включая те два, которые наблюдал читатель. Им всегда предшествовало сильнейшее нервное потрясение, хотя иной раз оно начиналось, по мнению самого Давина, едва ли не на пустом месте. Правда, это всё случалось в детстве. За последние восемь-десять лет у Увилла не было ни одного срыва. Хотелось надеяться, что он минует и на этот раз.

Хотя, говоря откровенно, Давин замечал признаки надвигающегося припадка. Время от времени Увилл словно просыпался. Он встряхивался, и начинал беспокойно тереть виски пальцами. В такие моменты его глаза начинали лихорадочно блестеть, а лицо то резко бледнело, то вдруг покрывалось красными пятнами.

В такие минуты Давин пытался заговорить с юношей, но тот упорно отмалчивался, словно и не слыша. Также Давин отметил, что Увилл, похоже, почти не спал. Всякий раз, погружаясь в дрёму, он видел слабые отблески неподвижных глаз сына, и этот же опустошённый взгляд встречал его, когда он просыпался. В короткие же периоды сна Увилл тяжело дышал и стонал, а ноги его конвульсивно подёргивались, словно он бежал от чего-то или к чему-то.

На шестой день пути стало ясно, что им не поспеть ко времени. Давин очень нервничал, а Увилл же, напротив, как будто несколько успокоился. Кажется, он очень боялся увидеть Лауру мёртвой, и действительно был бы рад опоздать. Он словно опять на время превратился в ребёнка, подумалось Давину.

— Может, попробуем добраться верхом? — всё же спросил он у Увилла.

Впрочем, было не очень-то ясно, где сейчас можно взять верховых лошадей. Постоялые дворы здесь были редки, а деревни, занесённые снегом, и вовсе казались почти вымершими. Кроме того, хорошую лошадь не удалось бы раздобыть ни там, ни там. Давин это прекрасно понимал, но его убивала эта обречённость, это заточение в медленно катящемся ввозке. Хотелось действовать, хотелось мчаться, причём это чувство было так сильно, что иной раз его подмывало выбраться наружу и хотя бы просто бежать рядом с санями. Однако он понимал, насколько это глупо — он тут же провалится по колено в снег, и через несколько сотен футов просто упадёт.

Увилл, будто очнувшись, моргнул несколько удивлённо.

— У нас нет лошадей, — просто сказал он и взгляд его тут же вновь уткнулся в пустоту.

На этом разговор был закончен. Впрочем, примерно так же заканчивались и все прочие попытки Давина завязать беседу. Как правило, Увилл просто не считал нужным отвечать, а если и отвечал, то двумя-тремя словами, после чего вновь замолкал. И со временем это начинало беспокоить Давина всё больше. Если поначалу он радовался этой отстранённости, то теперь, пожалуй, предпочёл бы припадок. Увилл был странным молодым человеком. Ему частенько была свойственна некоторая экзальтированность. И ещё он не признавал полутонов и полусостояний. Его всю жизнь кидало из крайности в крайность. А что, если он теперь полностью замкнётся в себе, превратившись в живую куклу? Это было бы вполне на него похоже.

В общем, дорога была тяжёлой во всех смыслах. И, несмотря на то что кучер старался как мог, стегая исходящие паром спины лошадей, они всё равно опоздали.

***

Возок, царапая полозьями почти лишённую снега, перемолотую множеством ног и копыт землю внутреннего двора, въехал в замок. Оттуда почти моментально выскочил Давин — ему физически не сиделось больше в этом тесном тёмном пространстве. Он чувствовал себя посаженным на цепь волком, и сходил с ума оттого, что опоздал.

Он обернулся к возку, чтобы проверить — вылезает ли вслед за ним Увилл, а когда вновь повернулся ко входу в дом, то ахнул и едва не поперхнулся, потому что увидел Лауру, выходящую к ним навстречу. На какой-то краткий безумный миг его пронзила счастливая мысль о том, что всё это было лишь очередной идиотской шуткой Даффа, и Лаура жива-здорова. Этот краткий миг вызвал столь сильный прилив счастья, что Давин едва не задохнулся, а сердце так скакнуло в груди, что едва не разорвало свою рёберную клетку.

И лишь затем с леденящей душу ясностью он понял, что ошибся. Эта девушка была слишком молода для того, чтобы быть Лаурой. Кроме того, скованное печалью лицо и траурные одежды не оставляли сомнений в том, что это была лишь её дочь.

— Вы, должно быть, Камилла, — подходя к девушке, он стянул с себя меховую шапку и поклонился. — Я скорблю о вашей утрате и оплакиваю Лауру, которая была мне как сестра.

— А вы — лорд Давин? — в голосе девушки была слышна грусть, но было видно, что она старалась её скрыть. — Благодарю вас за эти слова, сударь. Сожалею, что вы опоздали на погребение. Дороги, должно быть, теперь совсем ужасны?

— Увы, миледи, дороги занесены снегом, и это задержало нас в пути. Мы спешили, как могли.

— Значит, мой брат тоже здесь? — лицо Камиллы оживилось, а в глазах зажглась радость.

— Он в экипаже, миледи. Готовится предстать пред вами.