– Что ж, и на том спасибо, – кивнул Каладиус. – Вы отлично выполнили наш договор и честно заслужили награду.

– Спасибо, ваша милость, – расплылся в открытой улыбке Стак. –Вы тоже – отличные наниматели! В накладе я точно не остался.

– Ну вот и славно! – подытожил маг. – Ну что, лежебоки, пора собирать вещи! Да приведите себя в порядок – мы ведь прибыли не куда-нибудь, а в Кинай, столицу древней Империи!

«Молния» скромно пришвартовалась к небольшому деревянному причалу. После недолгого прощания путешественники сошли на берег. Эта пристань была специально предусмотрена для таких вот рыбацких судёнышек как «Молния», без которых город не мог обойтись, но которые не должны были «вертеться перед бушпритами настоящих кораблей», как выразился Стак. Здесь было довольно многолюдно, и одуряюще пахло рыбой, но искатели Башни за время скитаний успели привыкнуть и не к такому.

По правую руку невдалеке высились стены Киная. Живая река текла по дороге к воротам. В эту реку влились и наши друзья. Вокруг слышалась громкая речь с довольно сильным кидуанским акцентом – певучим и мягким. Однако эти громкие возгласы почему-то не раздражали так, как крикливая речь саррассанцев. Наоборот, через какое-то время путник словно сам заражался этой экспрессией и приподнятым настроением, и начинал говорить громче, отчаянно жестикулируя при каждой реплике.

Кинай, однако, несколько разочаровал спутников Каладиуса, которые раньше тут не бывали. Бин с лёгким огорчением понял, что Кинай ничем не отличается от Латиона – парень словно бы вернулся на родные улицы. Казалось бы, древний город, столица легендарной Кидуанской империи, Кинай должен был бы потрясать гостей с первого взгляда, однако этого не происходило.

Одной из причин, конечно, являлось почти полное разрушение Киная во времена Смутных дней. Тогда от города осталось, по сути, лишь пепелище. Позже город был отстроен на том же месте, сохранив за собой то же название, но, по сути, это был совершенно новый город, так что, положа руку на сердце, Кинай был куда моложе и Латиона, и того же Варса, и уж, конечно, Золотого Шатра.

Однако, были и другие причины. Второй, не менее значимой, было полнейшее равнодушие жителей к какой бы то ни было помпезности. В отличие от Золотого Шатра, который выглядел, словно разодетый в шелка и золото франт, задирающий свой нос, и глядящий на всех свысока, Кинай скорее походил на зажиточного буржуа, который одет в строгий однотонный сюртук, но из очень качественной ткани. Кинайцы с какой-то поразительной легкомысленностью относились к великой истории своего города, особо никак и не выпячивая её.

Надо сказать, что кидуанцы вообще были довольно равнодушны к тому факту, что когда-то их государство занимало бо́льшую часть Паэтты. Они словно и не отождествляли себя с былой империей, что, в частности, позволило Латиону присвоить себе звание наследника Кидуанской империи на основании доводов, которые даже сами жители Латиона часто считали притянутыми за уши. Однако, к удовлетворению последних, жители Кидуи никак не реагировали на подобную узурпацию, так что, спустя множество поколений, к этой мнимой наследственности как-то привыкли, и она вызывала вопросы и споры разве что в учёной среде.

Так или иначе, но, как уже говорилось выше, Кинай немного разочаровал наших друзей. Толкотней на улицах, простотой отделки домов, да и общей нечистоплотностью, присущей любому городу, он походил на Новый город. Только тут ещё и пахло морем и рыбой, а также толпа была куда разнородней. Легко выделялись в толпе разряженные саррассанцы; также не составляло особого труда узнать чопорных палатийцев, развязных латионцев и провинциальных пунтийцев. Да и лирры попадались довольно часто.

– Поглядите! – выпучив глаза, Бин, забыв о приличиях, тыкал пальцем куда-то вперёд.

Там, шагах в пятидесяти шёл, возвышаясь над всеми на целую голову, чёрный как смоль житель Калуи. Короткие, туго стянутые в колечки волосы были покрашены в ярко-оранжевый цвет. Толстогубый рот был слегка приоткрыт, обнажая белоснежные на фоне эбеновой кожи зубы. Также выделялись и белки глаз. На калуянце был странный наряд – туника, сплетённая из великого множества тонких ленточек разных цветов. Наверное, в таком наряде было бы не жарко в джунглях Калуи – он неплохо укрывал от солнца, но давал возможность ветру охлаждать тело.

– Что ты тычешь пальцем, как деревенщина? – шикнул на Бина Кол, который, конечно, тоже никогда до этого не видел черных людей, но сумел сохранить невозмутимый вид.

К счастью, в Кинае жители настолько привыкли к самым разным приезжим, что выходка Бина не произвела какого-то особого впечатления. Но сам парень, конечно, густо покраснел. Мы помним, насколько он болезненно относился к своему имиджу, а образ рыцаря, разевающего рот при виде диковины, явно не соответствовал тому представлению, которое Бин пытался составить у окружающих о себе.

Какое-то время отряду пришлось пробираться через многолюдные улицы, иногда даже расталкивая густую толпу. Пару раз приходилось спешно вжиматься в стены, когда мимо проносились всадники, не слишком-то заботящиеся о безопасности прохожих. В какой-то момент Бин понял, что, несмотря на внешнюю похожесть, Кинай всё-таки отличался от Латиона какой-то развязностью, суматохой, даже некоторой бестолковостью. Но удивительным образом это почему-то не портило город, а наоборот – придавало ему своеобразный колорит.

– Площадь Примирения! – выдохнула вдруг Мэйлинн, когда они вышли на довольно широкое пространство, окаймлённое двух– или трёхэтажными домами.

Действительно, оглядевшись, даже Бин узнал эту площадь, о которой впервые услышал в тот памятный день, когда они с Мэйлинн шли по жаркой пыльной дороге, унося ноги от разъярённых жителей Пыжей. Уникальная особенность этой площади была заметна сразу: два храма – не слишком высокая стройная башенка арионнитов, как обычно, стилизованная под белоснежный рог единорога, и приземистый даже на фоне окружающих невысоких домов храм Асса, резко выделяющийся черным цветом камней. Расстояние между этими двумя храмами не превышало и сотни шагов. Теперь, побывав в Кинае, Бин понял, что только в этом городе могло возникнуть такое удивительное соседство: в городе, где каждый жил, не уча жить других.

Однако, не слишком приметный памятник, к которому непроизвольно направилась Мэйлинн, всё же говорил, что не всегда жители славного Киная отличались подобной толерантностью. Памятник Ирвину Кинайскому, тому самому, что стал основоположником протокреаторианства, и который был жестоко убит на этом самом месте.

На постаменте стоял человек, воздевший лицо к небу и раскинувший в стороны руки. А по рукам его, оплетая тело, вились с одной стороны черные, а с другой – белые ленты, то ли связывая Ирвина, то ли поддерживая его под руки. Эти черные и белые ленты были похожи на две толпы прихожан, что разорвали тело несчастного богослова. Они словно тянули его руки каждые в свою сторону. И лишь две тоненькие ленточки, каждая со своей стороны, протянулись друг к другу, соединившись на груди Ирвина как раз в области сердца. Именно так в его сердце родился образ Первосоздателя. В месте переплетения чёрной и белой лент возникла небольшая золотая Сфера – последний компонент триединства протокреаторианства.

Как мы знаем, Мэйлинн была протокреаторианкой, поэтому для неё созерцание этого памятника играло важную роль. Подойдя к самому постаменту, лирра молча застыла, вглядываясь в исполненное муки лицо Ирвина Кинайского, пытаясь понять – были ли то муки боли, либо муки творения. Через несколько секунд и Каладиус, так же исповедующий веру в Первосоздателя, встал рядом с ней. Остальные друзья остались в нескольких шагах позади, но каждый из них был впечатлён величественностью и трагичностью фигуры богослова.

Постояв у памятника несколько минут, Каладиус легонько тронул Мэйлинн за руку, и та, словно очнувшись от какого-то транса, кивнув, двинулась вслед за магом. Остальные направились за ними, не смея нарушить мыслей, которыми, надо думать, полнилась сейчас голова лирры.