От криков и ругани он довольно быстро перешёл к рукоприкладству. Благо миссис Танисти давно уже ушла по своему Белому пути, и ей не приходилось краснеть за сына. В первый раз это была всего лишь пощёчина. За что – Бин никак не мог вспомнить, как ни старался. Мэйлинн что-то сказала – что-то, не понравившееся ему. Одна-единственная пощёчина, за которую он долго и искренне просил прощения. А она лишь смотрела на него глазами, полными слёз и любви.
Вскоре от пощёчин Бин перешёл к более основательным мерам. Мэйлинн с разбитым в кровь носом, рассечённой губой или подбитым глазом снова молчала и глядела. Глядела, выворачивая душу, разрывая сердце. Она ни разу не ответила, ни разу не выбежала из дома. Она ни разу даже не подняла руки, чтобы защититься. Молча плакала и глядела на него. Всё теми же ненавистными любящими глазами.
Какое-то время казалось, что забвение можно найти в вине, но это предположение оказалось ложным. Забвение было слишком кратким, чтобы спасти положение. А с пьяных глаз взгляд Мэйлинн казался ещё невыносимее. Она унижала Бина своей неизбывной любовью, заставляла его чувствовать себя самой жалкой из тварей. Это вызывало такую ненависть, что однажды он сломал ей руку табуретом. После, какое-то время он ухаживал за ней, мучимый запоздалым раскаянием. Но раскаяния надолго не хватило.
Второй попыткой заглушить эту боль стала дурная трава. С ней действительно стало несколько легче – и ему, и ей. Побои теперь были не такими частыми хотя бы потому, что всё больше времени Бин проводил в курильнях, лёжа на вонючих диванах рядом с такими же отбросами, как он. Несколько случайных связей с обитательницами этих притонов, мало чем отличавшихся от обычных шлюх, не принесли ни физического, ни морального удовлетворения. И этого он также не мог простить Мэйлинн.
Он не мог ей простить того, что с годами она практически не менялась, оставаясь всё той же юной красавицей, которую он полюбил когда-то, тогда как он с возрастом становился всё безобразней. Набрякшие веки, обвислые губы, неухоженная щетина на желтоватых, сморщенных щеках. Лысина, обрамлённая засаленными, полными перхоти волосами. И вот уже новое чувство зарождается в груди – ревность. Бин ревновал Мэйлинн ко всем и каждому, кто мог хотя бы бросить на неё взгляд. Бин ревновал к Мэйлинн, ведь она оставалась красивой, несмотря на синяки и ссадины, несмотря на два выбитых зуба и сломанную, плохо сросшуюся руку.
Бину хотелось бежать, бросить здесь и эту жалкую лачугу, и лирру, с которой он не мог сочетаться браком, но почему-то не находил смелости и просто выставить её за дверь. Боялся остаться один. Но и бежать куда-то, в неизвестность, на старости лет Бин тоже боялся. За этот страх он тоже мстил Мэйлинн, как умел…
И вот теперь он слышит эти шаги, сводящие его с ума. Он слышит тихонько открывшуюся дверь. Он чувствует, как шевельнулся затхлый воздух в комнате. Она подходит к нему и безропотно начинает стягивать обоссанное одеяло. Бину хочется назвать её последними словами, хочется плюнуть ей в лицо, но с дряблых губ срываются лишь всхлипывающие хрипы. Внезапно в мозгу словно взрывается огненный шар. Новый удар – последнее, что успевает осознать Бин Танисти, а затем приходит долгожданное избавление…
***
Кто бы мог подумать, что когда-нибудь Кол станет скучать по сточным канавам? А вот теперь, взглянув на зловонную клоаку, проходившую неподалёку от излюбленного трактира, где он так любил глушить разбавленное пойло, выдаваемое трактирщиком за исключительное вино, Кол вдруг почувствовал нечто вроде ностальгии. Что ни говори, а валяния в канаве подразумевали предварительное упивание до бесчувствия, а вот именно этого бывшему центуриону и не хватало.
Кол не пил уже девять дней, одиннадцать часов и сорок две… нет, уже сорок три минуты. И, кажется, был уже на пределе. Но пить пока было никак нельзя. Проклятый договор связывал его по рукам и ногам. Мокрые делишки, конечно, дурно пахли, но за них неплохо платили, а деньги были очень нужны. Вот и сейчас Колу необходимо было выследить и выжать всё необходимое из какого-то паршивого купчишки. Договор однозначно указывал, что до тех пор, пока это необходимое не окажется у заказчика, Кол не должен пить ничего крепче воды. А Тан Горбун шутить не любил.
Плёвое, как казалось вначале, дело внезапно стало сложным. Вероятно, кто-то напел купчишке о назревающих неприятностях, и теперь он носа не казал из своего дома. Более того, разорился на парочку мордоворотов, постоянно околачивающихся у входа. Кол часами, словно голодная акула, кружил вокруг заветного дома, но пока подобраться так и не смог. Действовать с шумом тоже не хотелось, хотя двое подручных, шестёрок Горбуна, давно уже предлагали совершить банальный налёт. У Кола на этот счёт были другие мысли – хотелось умереть спокойно, в пьяном угаре, захлебнувшись собственной рвотой, а не подохнуть с ножом в кишках.
Сегодня Кол вновь стоял, прислонясь к прячущейся в тени стене дома, делая вид, что увлечён разговором с двумя дуболомами, хотя больше, чем их тупые байки, его мучало только одно – желание выпить. Кола заметно потряхивало, и это забавляло его подельников, должно быть, довольно уязвлённых тем, что их поставили в подчинение этому забулдыге. Однако тяжесть кулаков и крутой нрав бывшего паладина были известны слишком многим, чтобы рисковать высказывать ему эти претензии в глаза.
– Он вышел! – один из дурошлёпов только что в охотничью стойку не встал, нарушая все мыслимые правила конспирации.
– Вижу, идиот, – прошипел сквозь зубы враз собравшийся Кол. – Не пались ты, встань как стоял!
Действительно, вероятно, дела погнали купчишку из дому. Он вышел, подозрительно оглядываясь, но на улице было слишком многолюдно, чтобы Кол с его компанией привлекали много внимания. Что-то сказав двум верзилам, дежурившим у двери, купчишка, втянув голову в плечи, быстро засеменил по улице. Мордовороты двинулись за ним.
Кол задумался. Что нужно было делать дальше? Если бы он знал, о чём именно идёт речь, можно было бы наведаться в покамест пустой дом. Но так как проклятый Горбун не озаботился тем, чтобы объяснить, что, собственно, Колу нужно, ограничившись стандартным «он знает, о чём речь», то данный, более безопасный, вариант пролетал. Оставалось двигаться за купчишкой, в надежде, что у того хватит глупости сунуться в какие-нибудь безлюдные, или слишком уж толерантные к разного рода делам улочки.
Похоже, фортуна решила сегодня улыбнуться Колу во весь рот, полный гнилых зубов. Купчишка, похоже, направлялся в Крысиный конец – место, куда опасались заглядывать даже парни вроде Кола. Посадить на нож там могли за один косой взгляд, но чаще даже такого повода не требовалось. Но зато там обитали самые отмороженные барыги, готовые толкать всё, что только существует в этом мире – от относительно безобидной дурной травы, до запрещённого на всей Паэтте кашаха – сильнодействующего наркотика, добываемого из широких листьев кустарника, растущего на юге Кидуи. В самой Кидуе, а также Саррассе за распространение кашаха единственным наказанием была смертная казнь. В Латионе закон был чуть мягче, но каторжные работы многим казались не лучшей альтернативой смерти.
Неужели этот пройдоха промышляет кашахом? – размышлял про себя Кол, осторожно, смешиваясь с толпой, следуя за целью. Странно, Колу всегда казалось, что у Тана Горбуна хватало мозгов не связываться с этой дрянью.
Да, вот он – Крысиный конец, переулок, заканчивающийся глухим тупиком. Теперь нужно действовать быстро, пока купчишка не добрался до тех, к кому направляется, а то можно лишиться численного перевеса. Уже не таясь, на ходу вынимая любимый кистень, Кол прибавил шагу. Его подручные с удивительной синхронностью скопировали его действия (разве что вместо кистеня они предпочитали длинные ножи с широким толстым лезвием, которым при необходимости можно было не только колоть, но и рубить).
Купчишка, поминутно оглядывающийся, заметил их довольно быстро. Оружие в их руках не оставляло пространства для воображения и не допускало никаких разночтений относительно их намерений. Истошно крикнув, купчишка бросился бежать. Он был сухопарым и ещё совсем не старым, так что при желании мог бы уйти далеко. Так что во что бы то ни стало его нужно было остановить.
