— Ракеты, — вдруг сказал Волк. «Я, когда в Японии жил, слышал о них. Ракеты, начиненные порохом».

— Да, — кисло отозвался Федор, — однако и тем и тем управлять надо, а у нас на кораблях до сих пор — румпель. Я Констанце сказал, что винт к такому судну приделывать — все равно, что пахать на дорогом жеребце, кровном. Ну, слово за слово, и поругались, — он прищурился и сказал: «Вон и матушка, Марьюшка из кладовой одежу старую достала, от Степана моего осталась».

Волк посмотрел на парнишку, что стоял к ним спиной, разглядывая почти законченную виселицу, и тихо спросил: «А кол?»

— А кол, — Федор повернулся к нему, — сие, знаешь ли, дело самое простое. Так, матушка, — он наклонился к женщине, — пойдемте.

— Чуть больше десяти вершков отделение потайное, — подумал Волк, — все- таки золотые руки у Федора Петровича, нипочем не заметишь.

Они взошли на помост, и Федор сказал, указывая на доски: «Вот здесь я все и устрою. Я уже рассчитал — сколько толщина должна быть, чтобы сразу проломилось, от его веса. И поправку на ветер сделал, мало ли. Палачу пусть скажут, чтобы не ступал сюда. А как его вынут оттуда — Федор указал вниз, — то уже другое дитя будет, то, что с матушкой положим.

— Сие быстро должно быть, — заметил Волк, и, наклонившись, шепнул: «Марфа Федоровна, дышать там есть чем?»

— Тут же щели, Михайло Данилович, — раздался приглушенный, смешливый голос. «Я все слышу. Ты, главное, ворам своим скажи, чтобы, как только веревка оборвется — шум устроили, сколь возможно большой».

— Сделаем, — заверил ее Волк, и, разогнувшись, посмотрел в сторону Неглинки. «Пора мне, — он соскочил с помоста, и, вдруг, понизив голос, сказал: «Не знаю, слышал ли ты, Федор Петрович, что насчет пани Марины говорят…

— Слышал, — мрачно ответил мужчина. «Ну, так Ванечка сонный будет, не запомнит сего. И что с Заруцким делать будут — тако же».

Волк оглянулся на высокую, чуть скрипящую под легким ветром, виселицу, и, вздохнув, пожав руку Федору, — пошел к Воскресенскому мосту.

В подполе было темно, и Волк, обведя глазами собравшихся, — было их пятеро, подумал:

«Господи, я же помню — при батюшке десятка три человек приходило. Выкосила всех смута эта».

Он разлил мед по оловянным стаканам и тихо сказал:

— Вот что. Заместо меня Никифор Григорьевич будет, а опосля него — это уж как он решит. Я что хотел сказать…, - Волк откинулся к бревенчатой стене. Трещала, капала свеча, мужчины молчали, и он продолжил: «Наворотили тут всякого немало, однако теперь, благодарение Богу, — он перекрестился, — вроде спокойно жить будете. Ну, как всегда — Волк помолчал, — царь в Кремле, а мы, — он обвел рукой подпол, — тут. Там власть своя, и порядки свои, а наши — вы знаете, повторять, нужды нет. Ну, вот и берегите их, жить по нашим понятиям надо».

— Может, останетесь, Михайло Данилович, — наконец, сказал кто-то. «Все же, сколько лет семья ваша…

Он усмехнулся и ответил: «Нет уж, мужики. Мне к своей семье вернуться надо. Ну, — он пожал всем руки, — с Богом. Москву на вас оставляю».

— Сейчас гуся принесу, — поднялся Никифор, — и поговорим о сем деле, у церкви Троицкой.

Волк улыбнулся, и, на мгновение, закрыв глаза, сказал себе: «Все получится. Не может не получиться».

Царь Михаил Федорович заканчивал обедать. Уже перестелили жирные, забросанные костями парчовые скатерти и стольники, неслышно двигаясь, стали разливать в золотые бокалы холодное греческое вино. Принесли блюда с пряниками, медовыми сотами, марципаном и леденцами, и выложенные шелком решета с лесными ягодами.

— Петр Федорович, — государь откинулся на спинку своего кресла, и, полюбовавшись игрой летнего солнца в прозрачном, белом вине, чуть отпив, продолжил: «Ты бы сходил к пани Марине, все ж ты у нас с отцом ее виделся в Польше, перед тем, как умер он. Передал бы ей благословение батюшкино, отеческие наставления, — царь не выдержал и расхохотался.

Петя подождал, пока за столом стихнет смех и спокойно кивнул: «Хорошо, государь. А все же, если мне будет позволено сказать — Воренка бы от нее отсадить надо, пусть отдельно побудет».

— Все же дитя, — услышал он чей-то голос, — четырех лет нет еще, как его от матери отрывать…

Государь помолчал, играя большим, алмазным перстнем. «Как от суки щенят отымут, — тихо сказал он, — так воет она, мечется, по углам тычется. Правильно Петр Федорович говорит — пусть Воренка отсаживают, сие для пани Марины больно будет, все ж какая-никакая, а мать.

— А я хочу, — розовые, тонкие губы улыбнулись, — чтобы страдала она. Посему и там, — государь махнул ухоженной рукой в сторону Троицкой церкви, — сначала Заруцкого казним, опосля сего — Воренка, а потом уже и с пани Мариной разберемся.

— Так его вести на помост надо будет, — хмуро сказал князь Пожарский. «То ж дитя, кто на себя сие возложит?»

— Я и возложу, — Петя посмотрел в голубые, холодные глаза Михаила Федоровича. «Опять же, государь, ежели Воренок ко мне приобыкнет, он спокойно на помост пойдет. А не то кричать будет, плакать, — нам сего не надобно, мало ли в толпе жалостливых баб найдется».

— Дело говорит, — царь с хрустом разгрыз леденец. «Молодец, Петр Федорович, хитрый ты у нас, ровно лиса».

— Со шведами бы сия хитрость пригодилась, — буркнул кто-то из бояр, — на переговорах, а не для того, чтобы ребенка на глазах у матери вешать.

Михаил Федорович помолчал и внезапно, хлопнув холеными ладонями, крикнул: «Стрельцов сюда!»

Толстый, бородатый боярин сполз с лавки и, уткнувшись головой в персидский ковер, пробормотал: «Не подумав, сказал, государь, вырвалось…»

— Вырвалось, — Михаил Федорович отпихнул его ногой в изукрашенном каменьями сафьяновом сапоге, и сказал стрельцам: «Нож мне дайте и держите его, он сейчас тоже — вырываться будет».

Стрельцы навалились на плечи рыдающего человека, и Петя безучастно посмотрел на то, как царь, подцепив кончиком кинжала ноздрю, рвет ее — с хрустом. Боярин истошно завопил, брызнула кровь, и Михаил Федорович, ударив его с размаха кулаком в рот, отряхивая руку, сказал: «И чтобы передо мной не появлялся больше, я люблю людей, кои сначала думают — а потом говорят. Да и уродом ты стал, — он легко, весело рассмеялся и, вымыв руки в принесенном стольником серебряном тазу, велел: «Пойдем, Петр Федорович, напишу тебе грамотцу к стрельцам, что пани Марину охраняют».

Царь задержался на пороге палат, и, поморщившись, глядя на пятно крови, расплывавшееся по ковру, бросил: «Прибрать тут все!»

Петя наклонил голову, и, шагнув вслед за стрельцом в сырой, подземный, освещенный редкими факелами коридор, поежился: «Июль на дворе, а тут — как в склепе. Господи, бедное дитя, второй месяц солнца не видел».

— Мы пока келью подходящую найдем, — сказал стрелец, остановившись у мощной, деревянной двери. «Ну да впрочем, недолго ему там быть, — мужчина рассмеялся, дохнув на Петю запахом водки и лука. «Сие хорошо, боярин, что государь решил дитя перевести. Там у них есть свеча, но держите, — он снял факел со стены и протянул Пете.

— Почему хорошо? — Петя отбросил сапогом пробегавшую мимо крысу, глядя на то, как стрелец открывает дверь.

— Так, — темные глаза похолодели, — хорошо. Идите, — он кивнул, — мы позовем вас, как готово все будет.

Петя незаметно перекрестился и, подняв факел, шагнул внутрь.

Он огляделся и замер на пороге — беленые стены кельи были изрисованы углем. Высокий, крепкий рыжеволосый мальчик в потрепанном кафтанчике обернулся, и, побледнев, испуганно сказал: «Я не буду!»

Петя посмотрел на голубые, играющие золотыми искорками глаза, и услышал усталый, тихий голос: «Иди сюда, Янушка, милый мой».

— Это ничего, — проговорил застывшими губами Петя. «Господи, одно лицо с батюшкой, — подумал он. «А что ты рисуешь? — спросил он у мальчика.

— Замки, — вздохнул ребенок. «Матушка мне рассказывает, а я — рисую. Я буду их строить.

Потом, — добавил он, и, отложив уголек, подбежав к матери, спрятал голову у нее в коленях.