— Как же я счастлив с тобой, Лизавета, как счастлив, — пробормотал он, целуя ее нежные плечи. «Пожалуйста, будь со мной — всегда».

— Буду, — ответила она тихо. «Буду, Федя, любимый мой».

Когда на Китайгородской стене защебетали птицы, они вышли из избы, и, Федор, вскинув на плечо мешок, сказал: «Ну вот, а теперь — на запад».

— Повернитесь на бок, синьора, если вам нетрудно, — мягко сказал врач. Желтый плащ — знак жителя гетто, — лежал, небрежно брошенный на резной, украшенный накладками из слоновой кости сундук.

— Я помогу, — сказал Джон и нежно перевернул жену. Та поморщилась, и он увидел, как побледнели ее губы.

Врач вымыл руки в серебряном тазу и ощупал позвоночник. «Вот здесь, да? — спросил он, нажимая на крестец. Вероника кивнула и по ее щеке покатилась слеза.

— Тихо, — шепнул муж, потянувшись за кружевным платком. «Просто руку мне сожми».

— Отдыхайте, — врач разогнулся. «Принимайте опиум и отдыхайте».

— Болит, — тихо сказала Вероника. «Когда уже…, - она не закончила и уткнулась лицом в подушку.

Мужчины вышли в соседнюю комнату и Джон сказал: «Вина вам нельзя, так давайте, я вам нашего налью, из ячменя, это у нас на севере делают. Холодно же на улице».

Врач погрел в ладонях кубок с янтарной жидкостью и вздохнул: «Поздно вы ее привезли, синьор. Операция прошла удачно, помните, я вам рассказывал — так лечили еще византийскую императрицу Феодору, швы заживают хорошо. Но сами видите — у нее начали отниматься ноги».

— Там тоже…, - Джон выпил и, не закончив, посмотрел в окно.

— Да, — врач надел плащ. «Мы ведь ничего не знаем об этой болезни, ну, или очень мало.

Скорее всего, опухоль, которую мы удалили вместе с грудью, успела распространиться дальше, по всему ее телу».

Джон помолчал и спросил, уже провожая врача: «Сколько ей осталось?».

Тот чуть коснулся руки мужчины. «Дня два-три, наверное. Сейчас надо просто сделать так, чтобы она не страдала, вот и все».

— Не будет, — Джон закрыл большую, тяжелую дверь и мгновение постоял просто так, привалившись к ней лбом, поеживаясь от осеннего холодка, что заползал в комнаты с лестницы.

По дороге к жене он заглянул в старую детскую маленького Джона. Сын спал, завернувшись в одеяло, придерживая рукой томик «Астрофила и Стеллы» Филипа Сидни. «Опубликовано посмертно», — прочел Джон на титульном листе, и, усмехнувшись, вспомнил, как давно еще в Лондоне, Сидни читал ему сонет, посвященный Марте.

Он полистал книгу и хмыкнул: «Смотри-ка, вот он, тут».

В спальне было тихо. Вероника лежала на боку, открыв глаза. Он устроился рядом и жена попросила: «Обними». Джон осторожно, очень осторожно положил руку на ее плечи, и Вероника шепнула, попытавшись улыбнуться: «Почитай, пожалуйста».

Джон потянулся за письмом.

«У нас все хорошо, — начал он, и посмотрев на жену, увидел, что она все-таки улыбается.

«Двойняшки учатся, Питер тоже, Виллем хочет дождаться февраля, когда родится дитя, и уж потом — уйти в море. Милая, милая моя Вероника, я очень по тебе скучаю, а ты, пожалуйста, знай, что, кроме тебя и покойной Изабеллы, не было у меня подруг лучше и вернее».

Джон отложил письмо, и Вероника сказала, так и, продолжая улыбаться: «Я так за нее счастлива, так счастлива!».

Он дал жене опиума, и, когда она заснула, долго лежал, глядя на увешанную старыми, выцветшими, драгоценными шпалерами стену.

— Папа, — Джон просунул голову в дверь, — завтрак готов. Как мама? — юноша подошел к кровати, и нежно взяв ее за руку, сказал: «Мамочка, я тут. Принести тебе, что-нибудь поесть, немножко?».

— Я потом тебе дам теплого молока с медом, — шепнул Джон, целуя ее в ухо. «Ты отдыхай пока».

На кухне он потер лицо руками и сказал, садясь за стол: «Я ночью повязки поменял, сейчас покормлю маму, и пойдем, прогуляемся, пока она спит, а то уже третий день на улицу не выходим».

Сын разложил по тарелкам поленту и, посыпав ее сыром, сказал: «Вина будешь? Я подогрею, корица есть, мускатный орех тоже».

Джон вдохнул запах пряностей и, посмотрев на мальчика, устало проговорил: «Ты побудь сегодня с мамой, я в церковь схожу, договорюсь».

Джон-младший отвернулся к окну и после долгого, невыносимо долгого молчания, ответил:

«Хорошо, папа».

Они медленно шли по кампо Сан-Поло.

— Вот ты читаешь «Астрофила и Стеллу», — ворчливым голосом сказал Джон, — а твой любимый сэр Филип Сидни вот тут и лежал — разведчик приостановился и показал — где.

«Орсини ударил его шпагой в спину, он едва кровью не истек. Они тогда за миссис Мартой оба ухаживали, вернемся в Лондон, — отец вздохнул, — я тебя с ней познакомлю».

— Подонок, — Джон посмотрел на отца и вдруг спросил: «Слушай, а вам с мамой ведь трудно было потом, когда синьор Маттео меня привез? Ну, привыкать, что у вас опять есть сын».

— Ну, ты, конечно, какое-то время подарком не был, — Джон рассмеялся, — но мы вообще-то, ожидали худшего».

Подросток посмотрел на свинцовое, низкое, набухшее дождем небо, и сказал: «Я ведь его любил. Я же не знал другого отца. Тогда».

— Да мы все понимали, — Джон ненадолго привлек сына к себе и велел: «Плащ запахни, холодно ведь».

— А, правда, что сэр Филип, когда его ранили в Нижних Землях, спас солдата, отдав ему свою флягу с водой? — тихо спросил сын.

— Правда, — разведчик помолчал. «И сказал: «Твоя нужда важнее моей нужды». Сэр Филип ведь совсем молодым погиб, чуть больше тридцати ему было».

— Кстати, а вот тут, — отец показал на стену дома, — лежал Лоренцино Медичи, убийца герцога Алессандро. Ну, не совсем лежал, его прикололи шпагой к двери дома любовницы».

— Не площадь, а сама история, — сын вытащил из кармана крошки и бросил их голубям.

«Синьор Маттео мне рассказывал, что его тоже прикололи шпагой к двери, в Копенгагене».

— Да, — Джон улыбнулся, — ну, синьор Маттео тогда уполз вовремя. А Лоренцино убил я.

Мальчик замер: «Правда?».

— Я тогда был в Италии, делал, — Джон усмехнулся, — разные вещи. В том числе при дворе покойного герцога Козимо Медичи. Ну, в общем, так получилось, что заодно прокатился сюда. Я тогда мальчишкой был совсем, двадцати пяти лет».

— А что ты делал? — внимательно взглянул на него сын.

— Я же сказал, разные вещи, — закатил глаза Джон. «Мы с тобой это обсуждали уже, подожди два года и я начну тебя потихоньку, как это лучше сказать, приобщать к работе. Молод ты пока еще, не надо тебе знать больше, чем требуется».

— Я и так ничего не знаю, — сын засунул руки в карманы и взглянул на отца светло-голубыми, внимательными глазами. «И, заметь, не надоедаю тебе расспросами».

— Я это ценю, — Джон рассмеялся и вдруг осекся: «Ну-ка, погоди! Не может быть!»

Он быстро пошел за кем-то, маленького роста, в черном, потрепанном плаще.

— Ну как всегда, — вздохнул мальчик. «И ведь, потом опять — ничего не скажет».

Джон догнал человека, — с непокрытой, полуседой головой, — и, положив ему руку на плечо, сказал: «Здравствуй, Фагот».

— Господи, постарел как, — подумал Джон, глядя на некрасивое, худое лицо Джордано. «Ему же чуть за сорок, сорок три, да — а выглядит — чуть ли не мой ровесник».

— Здравствуй, — отводя глаза, сказал Бруно, — вот уж не ожидал тебя тут встретить.

— Я по делам, — даже не думая, повинуясь многолетней привычке скрывать правду, ответил Джон. «А ты, какими судьбами?».

— Преподаю очередному молодому оболтусу, — отмахнулся ученый. «На кафедру математики в Падуе меня не взяли, — он чуть улыбнулся, — надо хоть как-то зарабатывать деньги.

— Ты один? — осторожно спросил Джон, оглядывая грязный, в пятнах плащ, и покрасневшие от холода руки Бруно.

— Один, — избегая его взгляда, ответил Джордано.

— Ну так пошли, поедим, я приглашаю, — Джон улыбнулся.

— Я не могу, — Бруно замялся и посмотрел на свинцовую, тихую воду канала. «У меня дела».