Воротынский вдруг усмехнулся и перебросил ему грамотцу: «Сам читай».

Мужчина пробежал глазами ровные строки и вдруг присвистнул: «Ну, так это еще когда будет, ей, — он прервался и посчитал на пальцах, — одиннадцатый год только пошел, куда ж ее замуж-то выдавать сейчас?»

— А все равно, — усмехнулся Воротынский, — смотри, — следующим летом ты шурин государев будешь, а потом и герцогу Магнусу сродственник, — невеста ж его тебе свояченицей приходится, по жене твоей покойной.

Мужчина помрачнел и перекрестился. «Ну, прости», — коротко обнял его воевода. «Вот, держи, письма тебе — от государя и от сестры твоей. Ежели Марфе Федоровне ответ слать будешь, от меня поклонись».

Матвей Вельяминов вышел из шатра Воротынского и, подняв голову, посмотрел на сумрачную громаду замка, что возвышался на холме. С прошлой осени в крепостной стене виднелись так и не заделанные дыры — от пушечных залпов.

— Ну, ничего, — вдруг сказал он, вдыхая влажный ветер с моря, — справимся, с Божьей помощью. Ему оставалось еще одно — и тогда, — подумал он, — может быть, удастся заснуть.

У себя, в шатре, он достал маленькую, с ладонь, икону великомученицы Евфимии и зажег перед ней свечу. Сначала богомаз написал мученицу как положено — с удлиненным, тонким лицом и большими темными глазами, но Матвей велел переделать — теперь с иконы на него глядела покойная жена.

Он перекрестился, и, встав на колени, сняв власяницу, хлестнул себя плетью по спине.

Ефимья все смотрела на него с иконы, — прямо, — и никуда было не скрыться от ее взгляда.

Ничего не помогало — ни боль, ни покаяние, ни пост, ни молитва. Он отбросил плеть, и зажал себе рот — невместно было, чтобы слышали его рыдания.

— Господи, — сказал он измученно, — хоша сегодня избавь меня — ну дай ты мне голову преклонить спокойно.

В этот раз ему приснилось что-то совсем другое. Не псарня, не кровь на клыках собаки, не то, как хрустнула шея ребенка под его пальцами.

Он приехал из Пскова в начале февраля, и, когда Ефимья встала на колени, чтобы стянуть с него сапоги, Матвей, смотря сверху на ее русые, выбивающиеся из-под домашнего, невидного платка волосы, вдруг понял, что соскучился.

Хотя и скучать вроде было некстати — после брачной ночи он сразу уехал с государем дальше, только вот еще несколько дней вспоминал ее податливое, напоенное утренним теплом тело.

Матвей потрепал ее по щеке, и она прижалась губами к его ладони, ничего не говоря.

На ложе, уткнувшись в подушку, она вдруг расплакалась.

— Чего? — поморщился Матвей, раздеваясь. «Чего случилось-то, Ефимья?».

Жена неслышно зашептала, отвернувшись от него.

Матвей лег рядом, обняв ее, и почти насильно повернул к себе смущенное, простенькое лицо.

— Скучала, что ли? — спросил он, распуская ее русую косу.

Она робко кивнула и задрожала подбородком.

— Ну, а что ты ревешь? — спросил Матвей, и вдруг нежно стер слезу с ее ресниц. Он улыбнулся и поцеловал ее — долго и глубоко, так, что жена, ахнув, закинула руки ему на шею и шепнула: «Да это от радости, Матвей Федорович».

— Говорил я тебе еще в Новгороде, Ефимья, — ворчливо сказал муж, устраивая ее удобнее, — на ложе-то можно и без отчества меня называть, не в государевых палатах, чай.

— Матюша, — вдруг тихо сказала она, потянувшись к нему снизу. «Милый мой…»

Он проснулся перед рассветом и вышел из шатра. На востоке едва алела тонкая полоса зари. Было зябко, наверху медленно гасли звезды, и пропадал, таял на глазах тонкий полумесяц над темным перелеском. Он перекрестился, и, посмотрев в небо, сказал:

«Спасибо тебе, Господи».

— Ты теперь невеста, — ворчливо сказала Марфа, одергивая сарафан на княжне Маше Старицкой, — так хоть иногда веди себя, как девице полагается. Что я тебя на коне ездить научила — ты в Европе жить будешь, там седло особое для женщин, а ты все — аки мальчишка скачешь.

Девочка только встряхнула рыжеватыми кудрями и подняла на Марфу голубые, ровно васильки глаза. — А когда венчание-то мое? — спросила Маша.

— Не скоро еще, не надейся, — усмехнулась та, расчесывая волосы княжне.

— А ваше когда? — все не отставала Маша.

— Да вот на Красную Горку — заставила себя улыбнуться Марфа.

— Так вы теперь царицей будете, Марфа Федоровна, — вздохнула девочка.

— Ну да, а ты — герцогиней, — Марфа стала заплетать Маше косу.

— А видели вы жениха-то моего? — спросила Маша, глядя в окно девичьей светелки. Там было прозрачное, зеленоватое мартовское небо — высокое, широкое, наполненное ветром и криками птиц. Княжне казалось, — раскрой ставни, и сама полетишь, — куда хочешь, хоть на восход, хоть на закат.

— Да откуда? Опекун твой, Матвей Федорович, видел — они оба в Ливонии сейчас, — вздохнула Марфа.

Похоронив, — в закрытом гробу, — Ефимью и детей, дождавшись девятин, брат ушел из дома.

Он был босой, без оружия, в одном кафтане.

Марфа, посмотрев на его черное, мрачное лицо, только перекрестилась и сказала: «Храни тебя Господь». Он вернулся еще до Покрова — похудевший, с коротко стрижеными волосами, молчаливый.

Вельяминова пыталась спросить, — где он был, но услышала только: «Все равно — нет мне прощения, Марфа».

Он съездил к государю, и после праздника отправился в Ливонию. «Пока не убьют, — сказал он ей на прощание.

— Матвей, — начала, было, Марфа, но брат прервал ее: «Духовную я написал, по ней все тебе и твоим детям отходит, — Федосье и будущим».

— Да может еще…, - она посмотрела в карие, наполненные болью глаза Матвея и вдруг прижала его к себе: «Воюй с честью, Матвей Вельяминов».

— Постараюсь вспомнить, что это такое, — горько ответил ей брат тогда.

— А правда, что герцогу тридцать лет? — широко раскрыла глаза Маша. «Он же старый такой!»

— Ну, — Марфа привлекла к себе девочку, — «это тебе сейчас так кажется. Пошли, полдничать будем, а потом — заниматься».

Иван Васильевич тогда сказал ей: «Сколь бы мы Ливонию не воевали, однако для Европы будет лучше, ежели там кто ихний сидеть будет.

Магнус — он сын короля датского, однако же, и нам покорен, а что Машка ему женой станет, так оно и лучше — все ж правнучка Ивана Великого, сыновья ее завсегда с нами останутся».

— Так что же, государь, прямо сейчас венчать ее? — спросила Марфа. «Ребенок же еще».

— Да нет, конечно, — улыбнулся Иван. «Как в возраст войдет, так и повенчаем, а ты, боярыня, пока присмотри за ней — ну там, языкам обучи немного, обхождению хорошему, — тебя ж матушка покойница тоже так воспитывала».

— Да, — медленно сказала Марфа и опустила голову перед ним, — низко, чтобы не видеть смеющихся, хищных глаз.

Когда они с княжной вошли в трапезную, Феодосия уже сидела за столом. Девочка слезла с лавки и поклонилась — сначала матери, а потом — Маше Старицкой.

— Матушка, — спросила Феодосия, которой недавно исполнилось три года, — Маше со мной потом поиграть можно?

— Можно, — улыбнулась Марфа. «А ты прочитала, что я тебе велела?».

Федосья потянула к себе лежавшее на столе Евангелие и медленно, по слогам, прочла начало Евангелия от Иоанна:

— Государя тоже так зовут, — сказал ребенок тихо, распахнув мерцающие зеленые глаза. — А что, свет тьмы сильнее, матушка?

— Сильнее, Феодосия, — медленно ответила ей мать и перекрестилась.

Иван Васильевич хотел послать подарки невесте еще до Великого Поста, но Марфа отговорилась — кладовые в обеих городских усадьбах, — и на Воздвиженке, и в старой воронцовской, на Рождественке, были и так доверху забиты, еще поклажа туда бы попросту не влезла.