— А почему вы едете? — все не отставал Степа.

— По делам, — коротко ответил Федор и рассмеялся: «Внука посмотреть хочу, племянника твоего, дорогой мой. Письма передам, и твои, и Марьи».

— А икону вы с собой возьмете? — озабоченно спросил сын.

— Уже взял, — Федор поцеловал мягкие, рыжие волосы и ласково сказал: «Все будет хорошо, милый мой».

— А ты, — он присел и обнял Марью, — ты веди себя хорошо, доченька, а потом в Венецию к нам приедешь, на лето, Кардозо тебе найдут — у кого жить.

Марья улыбнулась, и, прижавшись щекой к рыжей бороде, вдруг шепнула: «Я знаю, батюшка, — все будет, так как надо».

— Ты у меня молодец, — Федор поцеловал ее и сказал: «Ну, с матушкой ты уже попрощалась, сейчас я с ней словом перемолвлюсь, помашем им вслед и к Михайле Даниловичу пойдем».

Он зашел за карету и, взглянув на букет фиалок в руках жены, тихо сказал: «Лиза…»

— Наклонись-ка, — велела она. Жена перекрестила его и шепнула: «Ты возвращайся с мальчиком, Федя. Потом посмотрим — как все это устроится».

— Да, — сказал он, вдыхая запах вербены. «Ну, ежели не вернусь — вырасти сына моего, Лизавета. И замуж выходи».

— Конечно, — она кивнула и Федор, увидев легкую улыбку на алых губах. «Нашего сына, Федя, — поправила она, и, подхватив шелковые, пышные юбки, чуть качнув каштановой, прикрытой большим беретом головой, — села в карету.

Федор перекрестил их напоследок и услышал ехидный голос снизу: «Там Элияху, батюшка, вы забыли, что ли?»

— Не помешает, — усмехнулся он, и сказал: «А что, Марья Федоровна, может, желаешь на плече у меня проехаться, как в детстве?».

— Давайте, — потребовала девочка, и, устроившись удобнее, вскинув голову к теплому, голубому небу, рассмеялась: «Хорошо-то как!»

Дети наклонились над красивой, вырезанной из красного дерева колыбелью. «Братик, — благоговейно сказал маленький Питер. «И на корабле братик. Джордан. Я маме расскажу».

Марта взяла его за руку, и, поднеся ладошку к щеке, вздохнула. «Летом, — твердо сказал Питер, и, обернувшись, указав на младенца, проговорил: «Анри спит».

— Ну и славно, — Марфа, в темном шерстяном камзоле и белой рубашке, с убранными под шляпу волосами, взяла детей за руки. «Пойдемте, милые, — улыбнулась она, — там уже ждут нас, и дядя Теодор, и брат ваш старший».

— Я сейчас, — тихо сказал Волк, что тоже — вглядывался в милое, спокойное личико новорожденного. Когда дверь закрылась, он взял руку жены и сказал: «Я бы, конечно, Марту попросил сюда приехать, тебе помочь, но Тесса еще маленькая, да и гостили они у нас, недавно».

— Да ты не волнуйся, — Мэри потянулась и обняла его. «Мирьям тут, Хосе, — мы справимся. А ты возвращайся быстрее».

Он вдохнул запах молока, и, поцеловав упрямую складку на высоком лбу, шепнул: «Если со мной что-то случится, — езжай в Квебек, как и договорились. Де Шамплен тебе поможет обустроиться».

— Поеду, — Мэри, на, мгновение, прижалась головой к его груди. «Все, пошли в переднюю, вон, лошади ваши уже застоялись, — она кивнула на двор. «Питера по очереди везите — так ему веселее будет».

Волк поцеловал старшего сына и велел: «Присматривай тут за всеми. Ну, все, — он обернулся к Марфе, — а где наш маленький?»

— Тут! — сказал весело мальчик, что сидел на руках у Федора. «С дядей!»

— Все, — Марфа подогнала мужчин, — спускайтесь. Она взяла седельную суму, и, проверив пистолеты, взглянув на детей, строго сказала: «Не балуйтесь тут».

— Не будем, — в один голос ответили они, и маленькая Марта, потянувшись к ней, грустно сказала: «Баба…»

Женщина подхватила ее на руки, и, поцеловав изумрудные глаза, улыбнулась: «Скоро и вернемся». Она передала внучку Мэри, и, быстро сбежала по лестнице.

— Стремя подержать, Марфа Федоровна? — спросил зять, указывая на красивую, рыжую кобылу.

— В масть подобрал, — хмыкнула Марфа, и, усевшись в седло, обернувшись, — помахала рукой дочери и внукам, что стояли у окна.

— Ну, — она перекрестилась, — с Богом, дорогие мои. Женщина первой выехала из ворот двора на набережную Сены. Посмотрев вперед, подстегнув лошадь, она сказала: «А теперь — в Амстердам».

Мэри проводила глазами маленький отряд, и, когда он завернул за угол площади Дофин, весело сказала детям: «Ну, а теперь я покормлю Анри и все вместе пойдем гулять!»

— Питер, — вдруг, грустно, проговорила дочь. Мэри стерла крохотную слезинку с нежной щечки и, посмотрев на играющий изумрудами крестик, прижав к себе Марту, шепнула: «Жди».

Петр Воронцов-Вельяминов вышел из Фроловских ворот Кремля и, перекрестившись на купола Троицкой церкви, посмотрев на воронов, что кружились в жарком, прозрачном небе, — вздохнул. «Как это Михаил Федорович сказал: «Раз поляки нам ничего возвращать не желают, то и мы им не вернем. Пущай виселицу строят».

Петя засунул руки в карманы простого, суконного кафтана, и, оглянувшись на Кремль, сказал себе под нос: «Ну, где же они? И так уже — никого к пани Марине не пускают, не знаю, удастся ли мне пройти».

Он миновал ряды деревянных лотков на Красной площади, и, положив руку на саблю, почувствовав под пальцами холод сапфиров, усмехнулся: «А синьор ди Амальфи удивился, когда я с ним по-итальянски заговорил. Конечно, окромя меня, в Посольском приказе, его никто не знает. На польском языке — половина Москвы уже болтает, опосля смуты тут кого только не осталось. Совсем другой город стал, ну и хорошо».

— На хлебушек, боярин, копеечку, — жалостно попросил замурзанный мальчишка с подбитым глазом, что вынырнул из толпы прямо под носом у Пети. «А я за вас молиться буду! — ребенок шмыгнул носом.

Петя закатил серые глаза и, потянувшись за кошелем, застыл, нащупав обрезанный шнурок.

— Ворон-то не лови, боярин, — раздался тихий, смешливый голос сзади. «И за саблю не хватайся. Приходи в избу, что у церкви Всех Святых, на Кулишках, знаешь ты ее. Там свое серебро и получишь».

Петя мгновенно обернулся и какой-то заросший бородой мужик сердито сказал: «По ногам-то не ходи, мил человек!»

— Где кошель мой? — Петя схватил его за руку.

Мужик посмотрел на обрезанный шнурок и усмехнулся: «Да уж пропивают твое серебро, должно быть. Сам знаешь, милый — сие Москва, зазеваешься — разденут и разуют».

Петя выматерился сквозь зубы, и, стал проталкиваться через толпу к Варварке.

Он зашел за церковь Всех Святых и остановился — калитка в заборе была приоткрыта, из печной трубы шел легкий дымок.

Петя осторожно, на цыпочках прошел в сени и прислушался — веселый голос, с наглой, московской развальцей говорил: «Сие просто было, с оного парня не то, что кошелек — кафтан бы снял, он и не заметил».

— Вот же суки, — пробормотал Петя и рванул на себя дверь горницы. На него пахнуло свежеиспеченными блинами, и высокий, белокурый мужик, что сидел на лавке, привалившись к стене, усмехнулся: «А вот и боярин Воронцов-Вельяминов, его мы и ждали».

Петя посмотрел на свой кошель, что валялся на краю стола — уставленного мисками, и, вынимая саблю, сказал сквозь зубы: «Ты кто такой?»

Мужик поднялся и Петя подумал: «Господи, а ведь он не московский. Глаза у него другие».

Глаза были — словно весеннее, свободное, высокое небо. Он улыбнулся, и, повернувшись в сторону печного закута, позвал: «Марфа Федоровна!»

Петя отступил на шаг. Изящная, маленькая женщина в темном сарафане вошла в горницу, и, поправив платок, из-под которого выбивалась бронзовая прядь, сказала: «Ну, здравствуй, внук. А сие дядя твой, муж Марьи Петровны — Волк, Михайло Данилович».

— Господи, — подумал Петя, — это она. Одно лицо ведь с той иконой, что батюшку спасла.

— Ты прости, — сказал Волк, протягивая ему руку, — что так познакомились, — он рассмеялся.

«Мы ночью приехали, сам понимаешь, не след нам на Воздвиженку являться было».

— Да, да, — потрясенно кивнул головой Петя, и, сглотнув, спросил: «А батюшка? С вами он?».