— Ушел пить за Тибр, — усмехнулся Франческо, — сказал, чтобы до завтрашнего вечера его не ждали. Меня с собой звал, но мне с утра в курию. Все удачно?

— Да, — Полли положила голову ему на плечо.

— Донесения готовы, письмо тоже, — Фрэнсис ласково поцеловал ее в высокий, смуглый лоб.

«Твой дядя все заберет и отправит с посольской почтой из Парижа».

— Обними меня, — попросила Полли. Он повернулся, и, глядя в черные, бархатные, глаза, глухо сказал: «Иди ко мне».

Уже потом, когда она рыдала, шепча: «Господи, как я тебя люблю!», Фрэнсис, не в силах оторваться от ее губ, держа ее всю в своих руках, что-то проговорил — тихо, неслышно.

— Да, — сказала Полли, и, ощутив его тепло внутри, повторила, прижимая его к себе, не отпуская, не умея отпустить: «Да!»

Девочка проснулась на исходе ночи, и, выбравшись из большой кровати, устроилась на бархатной подушке. Она подтянула к себе шкатулку, и, открыв ее, пересчитала письма — их было семнадцать. Найдя свою детскую книжку, она приложила ее к щеке и сидела так, чуть раскачиваясь, глядя на слабый зимний рассвет.

— Констанца, — донесся шепот с кровати. «Что случилось?».

Мирьям принесла меховое одеяло, и, сев рядом, накрыла их обоих.

— Я хочу почитать, — сказала Констанца, стирая слезы со щек. «Я хочу почитать письма папы, послушаешь меня, хорошо? Потому что я знаю, — я его больше никогда не увижу. Как ты знала, Мирьям».

Подруга обняла ее, и сказала: «Я тут, я с тобой».

Констанца порылась среди бумаг и, найдя письмо, всхлипнула: «Это первое. Дорогая моя девочка! Давай с тобой немного поговорим о нашем солнце. Солнце — это огромная звезда, вокруг которой вращается несколько планет…

Мирьям держала ее за руку, а Констанца все читала — пока ее голос не ослабел, и она не заплакала — отчаянно, тихо, все еще сжимая в руке письмо.

В маленькой, влажной, жаркой комнате пахло кедром. Масато опустился в чистую, горячую воду и, блаженно закрыв глаза, сказал мужчине, что сидел в соседнем фуро: «Вот об этом я мечтал всю дорогу из Эдо, мой уважаемый даймё».

Дате Масамунэ потянулся, зевнул, и, наклонив голову, прислушавшись, ответил: «Люблю, когда летний, крупный дождь шуршит по крыше».

— Осенняя непогода лучше, — Масато раскинул руки. «Сразу хочется сесть у котацу, раскрыть перегородку и смотреть на то, как ветер срывает влажные листья с деревьев».

— Да, — Масамунэ задумался, — алый лист на серых камнях..

Он щелкнул пальцами и слуга поднес перо с чернилами.

Масато закрыл глаза и почувствовал, как из тела уходит усталость. «Господи, — подумал он, — сейчас домой, под бок к Воробышку, и спать. Завтра надо погонять ребят, фехтованием заняться, пострелять из луков, а то распустились тут без меня, наверное. И мушкеты эти новые проверить, что с испанским кораблем привезли».

— Почему ты не пишешь стихи? — поинтересовался даймё, бормоча что-то про себя, перечеркивая строки.

— Так, как Сайгё, я никогда не смогу, — ответил начальник его личной разведки, — а хуже — не стоит.

— Вот, послушай, — велел Масамунэ.

— В последней строчке лишний слог, — озабоченно проговорил Масато, когда даймё закончил читать. А так — прекрасно. Ну, ты готов выслушать все, что мне удалось узнать от этого Уильяма Адамса? Должен сказать, что он очень удивился, увидев меня».

Мужчина рассмеялся и Масамунэ, окинув взглядом красивое, жесткое лицо, — тоже улыбнулся. Масато поскреб в белокурых, влажных волосах и сказал: «Ну, что, во-первых, Адамс собирается строить корабль для нашего будущего сёгуна — по европейскому образцу.

Пока они хотят исследовать побережье — а там, кто знает, — Масато вынул руку из воды, и махнул ей. «Мир, он, знаешь ли, большой».

Смуглое, блестящее от жары лицо даймё повернулось к Масато и он, выпятив губу, проговорил: «Нам тоже нужен корабль».

— Не смотри на меня так, — усмехнулся Масато. «Я в своей жизни построил две рыбачьих лодки, и то, — с одной меня смыло».

— Слушай, — Масамунэ внимательно посмотрел на собеседника, — когда тебя выбросило там, на западном побережье, — тебе не было страшно?

— Ну, — Масато зевнул, — я тогда был молод, знаешь ли. Я потерял жену и сына, — длинные, сильные пальцы чуть сжали край фуро, — мне надо было жить дальше. Знаками спросил, где тут у них рынок, ну а там — я уже почувствовал себя, как рыба в воде. И потом, Масамунэ-сан, воры — они во всем мире найдут общий язык. А корабль — к нам же пришел сейчас этот галеон из Акапулько, с оружием — вот пусть их капитан нам и поможет».

— И верно, — Масамунэ обернулся и велел: «Подлейте еще воды, горячей, и откройте перегородку — хочется полюбоваться луной»

— Вызову его к себе завтра, — приговорил дайме. «Он ведь с семьей приехал, хоть посмотрю на их женщин».

— Про их женщин, — Масато рассмеялся, — я тебе и так могу все рассказать. Далее, Адамс, как я узнал, нашептывает в ухо сёгуну, что привилегии голландских торговцев не должны быть ограничены Эдо. В частности, речь шла о нашей маленькой северной провинции, которая так удачно торгует с испанцами.

— Знаешь, — ядовито ответил Масамунэ, — когда он объединит всю Японию, вот пусть тогда и устанавливает свои правила. А пока я тут даймё, и с кем хочу, с тем и торгую. О миссионерах речь не заходила у вас?

— Бог миловал, — красивые губы усмехнулись. «Вообще, как ты сам знаешь, его светлость сёгун смотрит на это дело сквозь пальцы. Ну, как ты примерно».

— Это до поры до времени. Смотри — указал дайме, — какая она сегодня высокая.

Мужчины помолчали, глядя на освещенный призрачным, белым светом сад. «Очень красиво, — одобрительно сказал Масато и тут же застонал от удовольствия: «Да, именно такая вода, как и мне, было надо».

— Послушай, — внезапно предложил Масамунэ, когда их уже вытирали слуги, — хочешь, я буду у тебя сватом?

Масато поднял руки, ожидая, пока на него наденут серое, изящное кимоно, с черной каймой и вышитыми серебряными журавлями, — герб рода Дате, и грустно ответил: «Знаешь, хорошая девушка за меня не пойдет, — зачем ей нужен такой урод, а на плохой я сам жениться не хочу».

— Ты, прав, конечно, — Масамунэ закрыл шелковой повязкой потерянный глаз, и оглядел высокого, стройного, белокурого Масато: «Что ты не красавец — это верно. Но тебе тридцать четыре, пора и о детях подумать».

— Вот пусть Воробышек мне родит сына, я его признаю, и все, — Масато пристроил на поясе мечи и сердито сказал: «Я, между прочим, голоден, и всю дорогу думал о моих любимых угрях».

— Я бы на твоем месте, — Масамунэ завязал пояс кимоно, — дал бы ей приданое, и отправил замуж, ей двадцать семь уже. А ты можешь взять шестнадцатилетнюю. От нее дети будут крепче».

— Я ей многим обязан, сам знаешь, — вздохнул Масато. «И потом, она меня любит».

— Ну-ну, — Датэ потрепал его по плечу. «Ты завтра целый день будешь охрану гонять?»

— Непременно, — согласился мужчина. «Зря, что ли, у тебя лучшие воины в Японии? Надо следить, чтобы они такими и оставались».

— Тогда вечером приходи, расскажу тебе про разговор с этим испанцем, — велел даймё.

Масато глубоко поклонился, и вышел, чуть пригнув голову. Он немного постоял в саду, просто слушая шум ветра. «Алый лист на серых камнях, — вспомнил он. «И, правда, зачем я тяну? Данила с Федосьей лежат где-то на дне морском, упокой Господи, их души, — мужчина перекрестился, — и никогда более я их не увижу».

Он шел домой, через двор замка и, вдруг, подняв голову, посмотрел на луну. «И вправду, она красивая, — он улыбнулся. «Надо будет съездить на озеро, покатать Сузуми-сан на лодке, а то, она бедная, месяцами дома одна сидит, пока я туда-сюда мотаюсь».

Масато раздвинул перегородки и посмотрел на черноволосую, красивую голову Воробышка, склоненную над каким-то шитьем.

— Покорми меня, что ли, — ласково сказал он. «Я о твоих угрях с Эдо еще думаю”.