В уютной комнате пахло лавандой, двери, выходящие на красивый, кованый балкон, были растворены. Девушка, — темноволосая, темноглазая, лет двадцати, с большой грудью, едва прикрытой низко вырезанным, шелковым платьем, внесла серебряный поднос. Она лукаво сказала, присев на ручку кресла: "Это сливовое, вам можно, я знаю. У меня есть друзья, — она весело рассмеялась, — евреи".

Степан почувствовал сладкий, обжигающий вкус: "Господи, у нее же вся посуда не кошерная, и стаканы эти — тоже. Надо встать и уйти, зачем я это затеял?"

Она была вся теплая, мягкая, близкая. Он, еле сдерживаясь, шепнул ей на ухо: "Иди-ка сюда". Под пышными юбками было уже влажно. Девушка застонала, и спустила с плеча корсет: "Еще! Еще, пожалуйста!"

— Кружева, — понял Степан. "Я их десять лет не видел. Какая у нее кожа нежная". Темные волосы хлынули ей на спину. Она откинулась назад, и, подставив ему губы, прошептала: "Я так хочу тебя, так хочу…"

— Я тоже, — выдохнул он. Уже поднимая ее на руки, унося в спальню, Степан чуть не добавил: "Я тоже, Лея".

Свитки Торы убрали в Ковчег Завета, двое мужчин закрыли резные, деревянные двери, и задернули бархатный, расшитый золотом занавес. Эснога была забита до отказа, люди сидели на скамьях темного дерева, стояли в проходах. С женской галереи доносился взволнованный шум голосов. Из раскрытых на канал окон тянуло свежестью.

Рыжий мальчик наклонился ко второму, — помладше, — и гордо сказал: "Сейчас мой папа выступать будет. А твой папа — скоро приедет, Давид?"

Давид Мендес де Кардозо отложил молитвенник и взглянул на Моше серьезными, темными глазами. "Летом, — вздохнул он. "Я скучаю, Моше. Тебе везет, ты все время рядом с отцом".

— Я тоже — по маме скучаю, и по сестре своей, — Моше улыбнулся и посмотрел на галерею. "А у тебя — Элишева есть, она у вас забавная".

— Ей два года, — недовольно пробормотал Давид, — что она понимает? И не поиграешь вволю.

— А у нас с Ханеле так и нет младшего братика, или сестрички, — вздохнул Моше. "Папа с мамой молятся, бедным помогают, и все равно — нет. У Рахели Горовиц тоже два года сестренке, весело у них. И собачка есть. И здесь, у Давида, тоже собачка. Надо письмо Пьетро написать. Тетя Марта обещала, что отдаст ему.

— Папа начинает, — Моше устроился удобнее.

Марта посмотрела на скамью — Элизабет сидела, скрестив ноги, гладя по голове заснувшую Элишеву.

— Конечно, — подумала женщина, — надо ей еще брата, или сестру. Вернется Джон из Испании, — она почувствовала, что улыбается, — и подумаем об этом. А то все одна и одна. Даже в Англии — мальчики все в школе. И Майкл, и Теодор наш, и Пьетро. Констанца уже взрослая, хотела одна жить, в Лондоне комнату снять. Джованни, конечно, ей такого не разрешил.

— Франческо тоже два года, мамочка, — тихо сказала Элизабет. "Он на дядю Джованни похож?"

— Да, — улыбнулась женщина. Элишева открыла светло-голубые глаза и поворочалась: "Хочу к маме!"

Джо взяла ее на руки и Марта, искоса взглянув на бледную, немного зарумянившуюся щеку женщины, на темные, спускавшиеся из-под берета волосы, вздохнула: "Что с ней такое? Места себе не находит, видно же. Не след, конечно, было Иосифу так надолго уезжать, но что, же делать? Он диссертацию защищает. Тяжело ей, конечно. Двое детей, да еще и преподает".

— Завтра на боте покатаемся? — шепнула Марта. Джо, закусив губу, кивнула головой. "Господи, дай ты мне сил, — попросила она. "Только чтобы Марта ничего не заметила, пожалуйста. Бот…, - женщина поморщилась, как от боли, и вспомнила его веселый голос: "Госпожа Мендес де Кардозо, я руль одной рукой держать могу, так что не волнуйтесь. Моше, Давид — берите маленькую и усаживайтесь!"

Джо установила парус и внезапно поймала его взгляд. "В Иерусалиме так не ходят, — подумала она, чувствуя, как ветер играет прядями ее волос. "Там ничего из-под платка не видно, а у нас — береты, или шляпы. Чепцы теперь только старухи и носят. И платье у меня с вырезом ниже ключицы, хорошо еще, что синее, не яркое".

Она запахнула шаль и нарочито строго заметила: "Мальчики, посадите Элишеву между собой и держите ее как следует!"

— Я буду! — радостно отозвался Моше, и обнял девочку: "Сейчас море увидишь!"

— Не море, — выпятила губу Элишева, — а Эй.

Взрослые рассмеялись. Джо, размотав канат, встав у паруса, почувствовала, что краснеет — он все смотрел на нее — мягко, ласково.

Она вздрогнула и услышала чей-то шепот сзади: "Такой красавец этот рав Судаков. Все же, что ни говори — евреи на Святой Земле совсем по-другому выглядят. Он высокий какой, и плечи широкие. Он из плена бежал, представляете, от берберских пиратов, там же и руку потерял".

Джо зарделась и спрятала лицо в мягких волосах Элишевы, низко наклонив голову.

Степан откашлялся, и, огладив бороду, оглядел общину: "Никто столько денег не привозит, сколько я. Процент у меня отличный, сколько уже отложено. Вернусь — будем дом перестраивать, нечего тесниться".

Он вспомнил неуверенный голос жены: "Авраам, но ведь у нас всего двое детей…, Ханеле приданое надо собирать".

— Соберем, — он наклонился и поцеловал прикрытые платком волосы. "Может быть, у нас еще будут дети. Надо молиться, милая".

Степан мимолетно вспомнил рыжеволосого, высокого мальчика, кормившего голубей на площади. Он холодно сказал себе: "Это не твой сын. Это сын того идолопоклонника, да сотрется имя его из памяти людской. И ее имя, той шлюхи, Иезавели, соблазнившей тебя — тоже. Еще бы могила ее исчезла, но ведь рав Горовиц, упрямец — все равно за надгробием ухаживает".

Он провел губами по шее и жена задрожала: "Авраам…"

— Травы, — усмехнулся Степан. "Не солгал тот профессор, даром, что тоже идолопоклонник". Он увидел перед собой темную с задернутыми шторами, комнату. Он пришел из ешивы к обеду, но жены в столовой не было. Степан прислушался и, поднявшись наверх — открыл дверь спальни. Лея вскочила с кровати, оправляя платье. Тяжело дыша, жена пробормотала: "Прости…, У меня болит голова, я прилегла. Я сейчас накрою на стол".

Он ощутил запах мускуса и увидел, как жена покраснела. "Лея, — спросил он, сцепив руки за спиной, — Лея, чем ты занималась?". Степан поморщился и добавил, выходя: "Не следуйте путями Египта, ты же помнишь это, Лея? Мне стыдно, стыдно, что ты опустилась, — он повернулся и увидел, как жена тихо плачет, — до такого".

Вечером, вернувшись из синагоги, он увидел горящие свечи и ее, — в лучшем, шелковом платье, робко опустившую голову. Степан вдохнул запах свежевыпеченной халы и сел за стол. Он шутил с детьми, говорил о недельной главе Торы. Только когда Моше и Ханеле пошли спать, он окинул жену оценивающим, холодным взглядом.

— Я плохо поступила, Авраам, — ее голос задрожал. "Это разврат, низко, я не должна была этого делать, прости меня, пожалуйста…"

Он поднялся и забрал у нее грязные тарелки: "Мы не будем об этом вспоминать, Лея. Ты хорошая женщина, скромная, благочестивая. Но дурное начало есть в каждом из нас, и ты позволила ему овладеть собой, пусть на мгновение. Я буду молиться, чтобы такого больше не было".

Степан увидел ее наполненные слезами, большие, темные глаза: "Я уберу со стола, сегодня же Шабат, отдыхай, милая".

Потом, ночью, жена тихо всхлипывала, целовала ему руку и бормотала: "Я не знаю, не знаю, что со мной случилось…, - Лея едва слышно застонала. Он, раздвигая ей ноги, прижимая к постели, шепнул: "Все хорошо, все хорошо, милая".

Только потом, поднимаясь, ополаскивая руки, возвращаясь на свою кровать, Степан услышал тихий голос: "Авраам, ты меня любишь?"