— Это я виновата, — вдруг подумала Белла, — я же ничего не умею. Но ведь я его так люблю, почему, почему я ничего не чувствую?

— Было хорошо, — наконец, выдавила она, гладя его по голове, и внезапно, — всем телом, — покраснела.

Джон приподнялся на локте, и, поцеловав ее, серьезно сказал: «Нет. Но я сделаю все, чтобы стало так, как надо. А теперь, — он внезапно улыбнулся, — ложись, и я займусь тем, что тебе так нравится. Долго, — со значением добавил он.

— О да, — простонала девушка, опираясь на локти, разводя ноги в стороны. «Пожалуйста, я прошу тебя, еще, еще!»

— Счастье мое, — еще успел подумать Джон. «Сладкая, сладкая моя девочка».

Белла проснулась от запаха кофе и жареного бекона, и, открыв глаза, увидела перед собой серебряный поднос. Джон, уже одетый, сидел на постели. Наклонившись, поцеловав ее, он сказал: «Доброе утро, любовь моя. Ешь, пей, делай все, что надо. Сундук давешний я сюда принес, — он рассмеялся. «Будешь готова, — забери меня из кабинета».

— Из кабинета? — удивилась Белла.

— На рассвете привезли срочную почту, — он еще раз поцеловал ее поднялся. «Ты спала, я не хотел тебя будить».

— Так еще… — сказала девушка, глядя в окно опочивальни — крыши еле золотились под слабым, еле видным солнцем.

— Ночью, — усмехнулся муж, и, наклонившись, поцеловав ей руку, — вышел.

— Ночью, — грустно повторила Белла, наливая себе кофе, и, взглянув на закрывшуюся дверь — вздохнула.

— А зачем нам квадрант и карты? — спросила она, когда Джон, поставив на крыльцо потрепанную суму испанской кожи, запирал дверь.

— Увидишь, — он шлепнул ее пониже спины и поправив берет на свернутых в узел волосах, велел: «Пошли к реке».

Белла вышла на пристань, и, оглянувшись, спросила: «Нас лодка заберет?»

— Заберет, — согласился Джон, поворачивая ее за плечи, указывая на небольшой, стройный бот. «Вот эта. Твоя, дорогая моя герцогиня Экзетер. Это подарок».

Белла ахнула, и, сунув мужу квадрант, взбежала по трапу на палубу. «Отлично, просто отлично, — сказала она, поворачиваясь, и вдруг рассмеялась: «Иди сюда».

Джон вгляделся и чуть покраснел: «Клянусь, это они сами, я тут не при, чем. Ее Николас и твой брат строили».

Белла наклонила голову и полюбовалась изящной гравировкой на медной пластине, прикрученной к борту: «Белла Кроу. Джон Холланд. 21 февраля 1611 года. Fide et amor".

— В верности и любви, — тихо сказала девушка, и улыбнувшись, спросила: «А как ее зовут?»

— Так, как тебя, — просто ответил Джон, снимая холст с носа лодки. Белла увидела написанное золотом имя, и, обняв мужа, закинув руки ему на шею, лукаво спросила: «А кто капитан?»

— Вы, ваша светлость, — удивился Джон, сбрасывая плащ, закатывая рукава рубашки. «Я так, — простой матрос».

— Поднять якорь, отдать швартовы, поднять паруса, — велела Белла и, развернув карту Темзы, указывая на устье, спросила: «Сюда? В Саутенд?»

— Угу, — кивнул Джон, вытравливая якорную цепь.

— Детская прогулка, — хмыкнула Белла, следя за парусами, осторожно поворачивая румпель.

Лодка вышла на середину реки и девушка, ахнув, увидела перед собой огненный, пылающий рассвет. Дул мягкий, ровный ветер с запада, и бот, наклонившись, заскользил вниз по течению.

Белла посмотрела на чаек, что кружились над темно-синей водой, и спросила: «А что в Саутенде?»

Джон обнял ее сзади и поцеловал в пахнущую розами шею, почувствовав под пальцами медвежий клык. «Я там дом купил с причалом, — сказал он, и торопливо добавил:

«Небольшой. Это ближе, чем Грейт-Ярмут, можно чаще ездить. А потом оставим там «Беллу» и домой на лошадях вернемся».

— Я тебя люблю, — сказала девушка, взяв его руку, поднеся ее губам. Она поцеловала сильные пальцы, и, помолчав, сказала: «Правильно они написали — верность и любовь. Всегда, на всю жизнь, Джон».

— Конечно, — он ощутил ее тепло, услышал легкое, нежное дыхание, и шепнул: «Я тоже, счастье мое — люблю тебя».

Лодка шла на восток — в бескрайный, плоский простор устья, туда, где на горизонте вставало яркое, уже теплое солнце.

Он опустил голову в свежую, прохладную воду ручья и пил — долго, пока его не вырвало.

Мужчина встал на колени и, обессилено упершись руками в теплый, нагретый солнцем мох, подумал: «Не дойду».

Вокруг была тундра, — без конца и края, болотистая, с редкими россыпями камней, на горизонте блестело море — низкое, открытое, свободное ото льда. Он поднялся, и, покачавшись, увидел в воде ручья серебристые спинки рыбы.

— Три дня, — вспомнил мужчина. «Да, там же лежал этот скелет волка. Я разбил кости камнем, и высосал их. Если я сегодня не поем, я упаду прямо здесь. Все равно, — он зло помотал головой, — буду ползти. Мне нельзя умирать».

Он наклонился и, подняв дрожащими пальцами камень, — швырнул его в воду. Рыба бросилась врассыпную, и, он, заставив себя не плакать, чуть слышно выругавшись, — пошел дальше.

Нога болела — он даже не хотел снимать потрепанный, кое-как зашитый по шву сапог, и разматывать грязные тряпки. «Два пальца, — холодно подумал мужчина, вспоминая перевернувшуюся, наскочившую на обломок айсберга лодку. «Может быть, и три. Если я не встречу местных, — быстро, — я умру».

Он с усилием поднял голову — на холме, в отдалении, виднелось что-то. «Труп, — с надеждой сказал себе мужчина. «Господи, неужели?». Он медленно, тяжело, с усилием, вскарабкался по влажному, волглому мху и увидел остатки разделанной туши оленя.

— Люди, — еще успел подумать он, опуская голову к пахнущим свежей кровью костям, рыча от голода, разрывая зубами хрящи.

Наевшись, он заснул, укрываясь своим разодранным, сшитым из волчьих шкур, одеялом, чуть вздрагивая, бормоча что- то во сне, готовый в любое мгновение защитить свою еду. К вечеру похолодало, и, проснувшись, обсасывая кость, он ощутил, какая тяжелая и горячая у него голова.

— А ведь я не болел, — подумал мужчина. «Даже тогда, в апреле, когда все погибли, и я отморозил пальцы — не болел. И сейчас не буду, — он с трудом поднялся, покачиваясь.

Собрав кости в старый, из кожи тюленя мешок, он обернулся, — над тундрой играл чудный, багровый с золотом, закат.

— На восток, — прохрипел он. «На восток, слышишь?»

Он сжал распухшие, покрасневшие, потрескавшиеся руки на эфесе шпаги, и медленно, еле двигаясь, пошел туда, где небо было окрашено в глубокий, темно-синий цвет, где уже были видны бледные, едва заметные звезды.

Мужчина подумал: «Надо еще поспать. Я не могу, не могу, я так устал. Нельзя спать ночью, даже сейчас, летом — холодно, и звери чуют тех, кто слабее. Днем их нет, днем тепло — я буду идти до рассвета, а потом посплю».

Море чуть поблескивало в лучах заходящего солнца, и он вздохнул: «Жалко корабль. Но еще одной зимовки во льдах она бы просто не вынесла. Девочка моя, прости меня, что мы тебя там бросили, одну. И людей жалко, — он вспомнил одинокие, увенчанные камнями холмики на их пути, или просто — уложенные в ледяные расселины трупы, скорчившиеся, заледеневшие.

— Остался один, — прошептал он. «Если бы не тот айсберг, мы бы выжили, наверное, все пятеро. Пятеро из семидесяти. А теперь — один».

Подул резкий, внезапный, северный ветер. Дрожа, стуча зубами, мужчина подумал: «Если я лягу здесь, у этого камня, звери меня не найдут. Лягу и посплю, а утром поднимусь, и пойду дальше. Обещаю».

Он погладил свое одеяло и вдруг одернул себя: «Нельзя! Надо идти, слышишь?»

Мужчина шел, согнувшись, пересиливая боль в ноге, взбираясь на маленькие, с плоскими вершинами, холмы, спускаясь в распадки, слыша за собой вой ветра и, — вдалеке, — зов какого-то зверя.

— Звезда, — пробормотал он. «Почему так низко?». Звезда приближалась, двигалась, и он, кашляя, выплевывая мокроту, шепнул себе: «Я полежу. Просто полежу немного и все».

Мужчина опустился на мокрый, холодный мох и пополз, стиснув зубы, приказав себе: