— Ну, вот и побывает, — адмирал открыл бутылку вина, и разлил ее по бокалам. «Фехтует он хорошо, я сам его учил, стреляет тоже — все будет в порядке».

— Виллем! — женщина взглянула на мужа и замолчала, отвернувшись.

Джованни встал, и, подойдя к окну, смотря на золотые, рыжие деревья во дворе усадьбы, вздохнул: «Это ведь сын Пьетро, Марта. А ты сама знаешь — твой муж никогда и ничего не боялся. Так же и мальчик».

Матвей взял руку сестры, и, пожав ее, шепнул: «Правда, и батюшка наш так бы поступил».

Марфа перекрестилась и, муж, передав ей бокал, прикоснувшись губами к ее лбу, шепнул:

«Все будет хорошо, любовь моя, он привезет девочек домой».

В опочивальне горели свечи, и Дэниел, посмотрев на широкую, темную Темзу, поцеловав жену куда-то за ухо, рассмеялся: «Я уж и забыл, какие они — младенцы. Тео два годика, пора нам нового заводить, как у сестры моей».

— Или новую, — поддразнила его Юджиния. Она сидела на бархатной кушетке, расчесывая белокурые, падающие ниже пояса волосы. Дэниел приоткрыл дверь в соседнюю комнату, — дочка спокойно спала на своей кровати, прижавшись щекой к тряпичной кукле. Он шепнул:

«Сладких снов, девочка моя, — и, улыбнувшись, встав на колени, обнял жену.

— Новую тоже хорошо, — согласился Дэниел, целуя нежные, розовые губы. «Вот я вернусь, — и займемся этим».

Юджиния застыла, и тихо сказала: «Дэниел!».

— Я должен, — вздохнул мужчина. «Питер никогда не ходил в море, никогда не был в Новом Свете, — я должен, милая моя».

— Я понимаю, — каштановые, наполненные слезами глаза, взглянули на него, и Дэниел улыбнулся, прикоснувшись к темным, длинным ресницам:

— Да не волнуйся, любовь моя, мы быстро вернемся, обещаю тебе. Познакомишься с моими тетушками, — он усмехнулся, — да и я тоже, я ведь их и не видел никогда. А ну иди сюда, — велел он, легко поднимая жену на руки, — давно я не лежал на этой кровати.

— Утром только встал с нее, — лукаво заметила Юджиния, спуская с белоснежного плеча кружевную рубашку.

— И хочу вернуться обратно, — пробормотал Дэниел. «Вот так, — он устроил жену на шелковых подушках, и, полюбовавшись, сказал:

— А ты, дорогая моя, не забудь, что ребенок рядом, это тебе, он усмехнулся, — не на лесной лужайке, как летом было, помнишь? — он шепнул что-то на ухо Юджинии, и та, покраснев, потянувшись к нему, сказала: «Только потом я».

— А как же, — добродушно согласился Дэниел, целуя нежное, сладкое даже на вкус бедро. «И долго, будешь показывать свои умения, я с прошлой ночи о них вспоминаю».

Она проснулась в середине ночи, — чутким ухом почуяв, что Тео заворочалась в своей комнате. Дав девочке попить, перекрестив ее, Юджиния вернулась к себе в опочивальню, и наклонилась над мирно спящим мужем — он лежал, уткнувшись лицом в меховое одеяло, и женщина, встав на колени, поцеловала рваный, длинный шрам на левом плече.

Юджиния прижала ладонь ко рту, и, подняв свечу, пройдя в умывальную, закашлялась, тяжело дыша, сплюнув в серебряный таз. Она посмотрела на алый сгусток крови, и, потянувшись за кувшином с водой, смыла его, — весь, без остатка.

Мальчик разложил кисти на деревянном, блестящем от старости столе, и, наклонив голову, посмотрел на покрытую левкасом доску. Крохотные, глиняные горшочки с красками были открыты — лазурь, золото, зелень, киноварь, охра.

Келья была жарко натоплена, а за маленьким окном — мальчик приподнялся и посмотрел, — лежал глубокий, свежевыпавший снег.

Он почти не помнил города, где родился, — только небо и воду, и свет, — мягкий, рассеянный, ласковый свет, заполнявший все вокруг. «Тут тоже свет, — пробормотал Степан. Когда он заходил в келью, он думал об «Умилении», — о том, как матушка обнимала его по вечерам, и он прижимался к ее теплой щеке.

Мальчик рассеянно погрыз кисть и еще раз сказал: «Свет. Как это там от Матфея: «По прошествии дней шести, взял Иисус Петра, Иакова и Иоанна, брата его, и возвел их на гору высокую одних, и преобразился пред ними: и просияло лице Его, как солнце, одежды же Его сделались белыми, как свет». Я же видел, в Переславле, эту икону, инока Феофана, да».

Степа провел мягкой кисточкой по губам, и, повернув стол удобнее, — так, что белое сияние снега, разлилось по всей келье, взяв заостренную иглу, стал медленно, аккуратно прорисовывать контур на левкасе.

Дверь чуть заскрипела, и, он, не отрываясь, сказал: «Святый отче!»

Игумен Спасского монастыря, отец Зосима, наклонившись над мальчиком, тихо спросил:

«Что будет-то, Степа?».

— Преображение, отец Зосима, — ответил тот, набрасывая композицию. «Я на снег посмотрел и вспомнил от Писания, о белых одеждах. А где батюшка с Петей?».

Монах на мгновение закрыл глаза и услышал жесткий, усталый голос Воронцова-Вельяминова: «Не надо, святый отче, Степану говорить, зачем я сюда приехал. Пусть иконы пишет, а я со старшим сыном своим, всем, чем надо, и займусь».

— По делам ушли, — мягко ответил отец Зосима. «К трапезе и вернутся. Ну, работай, Степа, пока утро, свет-то хороший».

Он благословил мальчика, и, уже на пороге кельи, обернулся, — ребенок, подперев подбородок кулаком, с зажатой в нем кистью, смотрел на бескрайние снега.

— Господи, — едва слышно пробормотал монах, — ты же сирот защитник и покровитель, дак верни детям матушку их, можешь ведь ты.

Игумен перекрестил рыжий затылок и неслышно притворил дверь кельи.

Он проснулся, и, лежа на спине, чувствуя промерзлый холод каменного застенка, открыл глаза. В подвале было темно, и, прислушавшись, он уловил за высокой, от пола до потолка, решеткой, какое-то движение.

Крыса пискнула и пробежала дальше. В углу стояло деревянное ведро, а более, вокруг ничего и не было.

— Может, помилуют, — вдруг подумал Болотников.

— Ну, тут оставят, ничего, главное — жив буду. Я же им все рассказал, сразу, как только мне клещи показали — и о Венеции, и о Самборе, и о Петре царевиче, — повесили Муромца-то, — и о царе Димитрии Иоанновиче, что об одном, что о втором. Жалел, пан Теодор, конечно, что язык мне нельзя было вырвать, — Болотников усмехнулся, и, задвигавшись, погремел кандалами.

— А нельзя было, — губы мужчины раздвинулись в кривой улыбке, обнажив клыки.

— И я знал, что не сделает он этого — что бы я ему ни сказал. Ну и сказал. Что пани Эльжбету я еще в Самборе на спину уложил, и что дочь она от меня родила, — Болотников даже рассмеялся, вспомнив яростный, наполненный болью шепот: «Ну что ж ты врешь, мерзавец!»

— Отчего же, пан Теодор? — лениво сказал тогда Болотников, наслаждаясь мукой в голубых, холодных глазах сидевшего напротив.

— Я вам сейчас о вашей жене все расскажу, до самого последнего, потаенного места.

Расскажу, что мы с ней делали, и что она мне говорила, — он еще успел рассмеяться, и не успел — уклониться от кулака, разбившего ему губы в кровь.

Отплевавшись, Болотников сказал ему:

— А задница у пани Эльжбеты и вправду — сладкая, рассказать вам, как ваша жена подо мной стонала, а, пан Теодор? Как мы с ней Путивле, жили, — каждую ночь, и днем — тако же».

Болотников поежился от промозглого холода и вдруг застыл: «В Путивле, да, — пробормотал он. «Господи, ну дай ты мне это забыть, пожалуйста».

Она повторяла все, глядя на него пустыми, синими глазами, все, кроме одного — его имени.

— Скажи — Иван, — терпеливо просил Болотников. Лиза смотрела мимо него, — тихо, покорно, бессловесно, — и молчала. Ночью, перевернув ее на живот, лаская мягкую грудь, целуя белые лопатки, — он опять, настойчиво, приказал ей: «Иван!».

Женщина молчала, и, что бы он ни делал, — просто лежала, подчиняясь, терпя его в себе.

Тогда он, обозлившись, хлестнул ее со всего размаха пониже спины, и, грубо раздвинув женщине ноги, кусая ее за плечи, прижимая ее к лавке так, что она не могла пошевелиться, услышал ласковый, нежный, самый нежный на свете голос.