Питер приостановился и взял его за руку. Мальчики постояли рядом, и Джордан, непонимающе подняв голову, потребовал: «Считать!»

— Ты считать умеешь? — Питер толкнул дверь каюты и Янушка, застыв на пороге, смущенно пробормотал: «До пяти. Что это?»

— Это наша каюта, — гордо сказал Питер. «И мы тут учимся». Джордан вывернулся, и, пройдя к сундучку, что стоял на персидском ковре, открыв крышку, достал оттуда счетные палочки.

Усевшись рядом, он стал раскладывать их вокруг себя.

Питер усмехнулся и, отложив пять палочек, спросил брата: «Сколько?»

Тот поднял растопыренную ладонь, и, улыбнувшись, — хитро, лукаво, — сказал: «Просто!»

Янушка посмотрел на деревянные, искусно вырезанные игрушки, на большой глобус, и карту мира, что висела на переборке, и Питер, потянувшись, сняв с полки тетрадь в кожаном переплете, сказал: «Учебник. Мама написала, а твой папа — рисунки сделал. Как мы плыли сюда».

— А можно, — тихо спросил Янушка, — я сюда свои краски и альбомы принесу?

— Ну конечно, — Питер порылся в сундучке и, достав деревянные корабли, разложив их на ковре, сказал: «Можно поиграть, хочешь?»

— Очень! — Янушка улыбнулся и, на мгновение, закрыв глаза, вдохнув запах свежего дерева и соли, тихо сказал: «Как хорошо!»

Над чуть волнующимся морем сияла белая ночь. Федор поднялся по трапу наверх и огляделся — Волк стоял у румпеля.

— Спит уже? — спросил мужчина, когда Федор подошел к нему.

— Давно, — Федор ласково улыбнулся. «Ну, да он набегался с мальчиками, по кораблю. И Николас с Констанцей тоже — спать пошли. Капитан сказал — если будет такой ветер, дня через три Норвегию увидим, а там уже и до дома недалеко».

— Это кому как, — рассмеялся Волк, и, обернувшись, посмотрел на темную, плоскую полоску берега. «Мне, Федор Петрович, скоро — океан переплывать. Ну да впрочем, бояться нечего, с такой женой, как у меня, можно хоша во льды отправиться — ничего не страшно».

— Вы там и были, во льдах, — усмехнулся Федор и вдруг подумал: «Господи, только бы Лиза меня простила. Я ведь не могу без нее, совсем не могу. А не простит, — он тихо вздохнул, — будем жить с Янушкой вместе. Господи, ну как мне благодарить-то тебя?»

— Спасибо тебе, Михайло Данилович, — тихо сказал он. «Я не знаю, как…»

— Ты бы то же самое для меня сделал, — Волк все смотрел на удаляющуюся землю. Наверху, в жемчужном сиянии ночи бились, трепетали паруса «Ворона».

Запахло жасмином, и они услышали нежный голос: «Попрощаться надо». Женщина прошла на корму, маленькая, стройная, и, взявшись пальцами за борт корабля, глядя на тающую вдали землю, шепнула: «Ну, вот и все».

«Ворон» уходил на север, туда, где над морем уже всходили слабые, едва заметные, тусклые звезды.

Бирюзовая вода Большого Канала блестела под утренним, мягким солнцем. Федор наклонился, и, махнув рукой рабочим, велел: «Поднимайте!»

Дощатая платформа с уложенными на ней связками плитки медленно поплыла вверх и синьор Скамоцци, похлопав его по плечу, сказал:

— Отличное получилось крыло и этот сад во дворе — ты просто самого себя превзошел, Теодор.

— Это не я, — рассмеялся Федор, снимая с платформы мозаичную плитку, — сад все-таки Стефан планировал, вы же сами привезли из Рима чертежи.

— Мадерна его очень хвалит, твоего Стефана, — Скамоцци задумчиво потер черную, полуседую бороду. «Даже не хотел отпускать, когда я с ним говорил. А я, — архитектор рассмеялся, — не хочу, чтобы ты уезжал. Хорошая плитка, — одобрительно сказал он, опустившись на колени, рассматривая мозаику.

— Я ненадолго, — Федор подошел к плану этажа, начерченному на грубой бумаге. «Я ее в Мурано купил, мы с Джованни как раз туда той неделей ездили, я ему показывал, как стекло делают. А в Англию, — он аккуратно приколол к большой доске еще один лист бумаги, — я всего на год, синьор Скамоцци, так, что к моему возвращению тут, — он обвел рукой высокие, светлые комнаты палаццо Калерджи, — еще в самом разгаре все будет.

— Сманил тебя этот синьор Иниго Джонс, — недовольно пробормотал Скамоцци, и, взяв с мраморного подоконника рулетку, стал измерять пол.

— Все-таки дворец для королевы, — усмехнулся Федор, и, взглянув на плитку, потянувшись за переносной чернильницей, сказал:

— Тесселяцию для всех комнат я рассчитаю, так что не волнуйтесь. Раз уж я в Париже только котлован вырыл и сваи вбил — так хоть в Лондоне хочу довести дело до конца. А Стефан мой — в Париж возвращается, будет там новым парком заниматься. Да, и, — он погладил рыжую бороду, и усмехнулся, — для родни моей надо загородную усадьбу перестроить.

— Хорошо, что ты вернулся из этой своей Польши, — пробурчал Скамоцци, рисуя план комнаты. «Без тебя тут много построили всего, ну, да ты видел».

— И я немало еще успею, синьор Скамоцци, — рассмеялся Федор и принялся за расчеты.

Когда они спустились вниз, Иниго Джонс уже ждал их, засунув руки в карманы, склонив голову, рассматривая наполовину вымощенный мрамором внутренний двор палаццо.

— Я вам фонтан начертил, как обещал, — сказал он вместо приветствия, вынимая из-под мышки свернутый лист бумаги.

Скамоцци хмыкнул, и, приняв рисунок, обернулся к Федору: «Как там обед? Подождет еще?

А то бы сразу с этим, — он указал на чертеж, — и решили бы».

— Сейчас Джованни домой отправлю, предупредить, — Федор всмотрелся в деревянные леса и крикнул: «Джованни!»

— Высоты он у вас не боится, — одобрительно сказал англичанин, смотря на большого, крепкого, рыжеволосого мальчика в холщовом переднике, что ловко спускался вниз по узким лестницам. «Не рано ему на стройке-то работать, синьор Теодор?»

— Я сам все это, — Федор указал на леса, — восьми лет от роду начал, кирпичи подносил. Да и вы, синьор Скамоцци, мне говорили — сколько вам лет было, как вас отец покойный в подручные взял?

— Пять, — рассмеялся тот, — я тоже, как Джованни твой — большой был, мне все десять лет давали.

Федор наклонился и, поцеловав рыжие кудри, велел: «Беги домой, сыночек, скажи, что мы задержимся немного».

— Хорошо, батюшка, — тот улыбнулся, и, сняв передник, аккуратно свернув его, — выбежал в арку, что вела со двора к Большому Каналу.

— И руки помой! — крикнул ему вслед Федор, и, как всегда, подумал, провожая глазами его голову: «Господи, спасибо тебе».

Джованни прыгнул в гондолу, что ходила между берегами Большого Канала, и, обернувшись, замер — белый, мраморный фасад палаццо Калерджи уходил ввысь, среди колонн и арок, под окном, виделась выбитая надпись: «Non Nobis Domine».

Мальчик опустил руку в прозрачную, теплую воду, и, услышав клики чаек, что парили над Каннареджо, шепнул: «Город, весь на воде. А я не верил».

Он до сих пор, иногда, просыпаясь рано утром, подходил к окну своей детской. Внизу чуть плескался канал Сан-Поло, вдали, над крышами, был виден купол собора и Джованни стоял просто так, несколько мгновений, глядя в нежное сияние рассвета. Красная, охряная черепица крыш начинала сиять под лучами солнца, с канала был слышен скрип уключин, с кухни чуть тянуло кофе и свежевыпеченным хлебом, — а он все стоял, смотря на город, боясь, что он закроет глаза — и тот исчезнет.

Джованни быстро взбежал по широкой, каменной лестнице на второй этаж, и улыбнулся — у их двери стояло блюдечко с молоком.

Большой полосатый кот, с достоинством подняв голову, посторонился и Джованни крикнул с порога: «Мама Лиза!»

— Что, мой хороший? — Лиза, вытирая руки холщовым полотенцем, выглянула в переднюю.

«Папа просил передать, что они чуть позже будут, — Джованни вдохнул запахи еды, и, облизнувшись, спросил: «А можно хлеба с маслом? А то я проголодался».

— Ну конечно, Джованни, — Лиза выглянула на лестницу и строго сказала коту: «И все на сегодня, завтра приходи».

— Он придет, — Джованни посмотрел на свои руки, испачканные известкой. «Я сейчас умоюсь, мама Лиза. А что на обед? — он улыбнулся, и Лиза, закрывая дверь, рассмеялась: «Ризотто с креветками, жареные сардины, и рагу из говядины. И пирожные твои любимые, с миндалем».