Вечером он вышел в сады своего дворца, и, вскинув голову, посмотрел на Млечный Путь. Звезды играли, переливались, на воде пруда лежала лунная дорожка. Мохаммед, пройдя по изящному каменному мостику, остановился у мавзолея белого мрамора, что стоял на маленьком острове.

Он открыл дверь и прошел внутрь. В лунном сиянии стояли два саркофага. Он коснулся ладонью левого и шепнул: "Спи спокойно, любовь моя, ты мне оставила Зейнаб, спасибо, спасибо тебе".

Мохаммед помолчал и взглянул на правый саркофаг. "Два года назад, — прошептал он. "Зачем ты мне не сказала, доченька, зачем, милая моя? Я бы понял, я бы все понял. Пятнадцать лет тебе было, всего пятнадцать…"

Он вспомнил мертвенно-бледное лицо дочери, посиневшие губы, и быстрые, летящие буквы на развороте Корана: "Прости меня, папа".

— А его так и не нашли, — зло подумал Мохаммед, — этого мерзавца. Зейнаб, Зейнаб, доченька, счастье мое…, - он приник щекой к саркофагу: "Одна дочь у меня была, одна только дочь, одна женщина, которую я любил — и обеих забрал Аллах. Теперь хоть эту, — он тяжело, болезненно вздохнул, — хоть эту ты мне оставь, прошу тебя".

Он услышал призыв к молитве, который несся над крышами Марракеша, и застыл, чувствуя слезы, что текли из глаз на прохладный, резной мрамор саркофага дочери.

Сырой, пронзительный западный ветер топорщил серую воду Невы. "Какая зима мягкая, — подумал Федор, сворачивая на набережную Зимней канавки. Императорский дворец возвышался темной громадой по его левую руку. Федор поежился:

— Тут Петр и умер. Говорят, скоро его перестраивать будут, в современном вкусе. Не то, что — он невольно усмехнулся, — этот торт на площади, что Растрелли возвел. Золото так глаза и режет. Господи, да о чем это я? — он нащупал в кармане сюртука письмо брата: "Ах, Степан, Степан, ну где же ты? В феврале письмо написал, в июне эскадра в Санкт-Петербург вернулась, а тебя все нет".

Он прошел вдоль особняков, что выстроились на Мойке, и постучал изящным медным молотком в тяжелую, дубовую дверь: "Федор Петрович Воронцов-Вельяминов, к его сиятельству графу Орлову, мне назначено".

В кабинете жарко горел камин. Федор, оглянувшись, хмыкнул: "А вот тут — все уже как надо, мебель с венками, гирляндами, как нынче говорят: "в греческом вкусе". И все бронзовое, ничего золоченого".

Он полюбовался красивыми часами с фигурой нимфы Урании, державшей в руках глобус и циркуль, и услышал сзади надменный голос: "Это немецкой работы".

— Я вижу, ваше сиятельство, — Федор обернулся. "Мебель отлично подобрана".

— Отделкой особняка занимался синьор Ринальди, — Орлов оглядел Федора: "Господи, хороших кровей человек, хоть и обеднели они, конечно. Но ведь мужик мужиком. Даже волосы не напудрены".

— Я прямо из Екатеринбурга, — будто услышав его, сказал Федор. "До конца осени на новых приисках был, на Урале, а потом — сразу сюда. Большое спасибо, что согласились принять меня, ваше сиятельство".

Орлов вздохнул: "Он все-таки дворянин, да и, честно говоря, кто я по сравнению с ним? Шваль, мелкота, их роду как бы ни шесть веков уже. Надо подать руку, иначе нельзя".

Федор пожал красивую, с отшлифованными ногтями руку. Орлов, указав ему на кресло, опустился в свое — большое, просторное, орехового дерева.

— Я, право, не знаю, чем я могу вам помочь, Федор Петрович, — граф поглядел на темную воду Мойки за высоким окном. "Господи, едва два часа дня, а уже смеркается, — подумал Орлов. "Угораздило же покойного императора построить город в таком месте".

Он пошевелил бронзовой кочергой, дрова в камине: "Ваш брат отлично служил, нареканий к нему никаких не было, почему он внезапно решил подать в отставку — я не знаю. Я в то время уже уехал из Ливорно, ее императорское величество вызвала меня сюда, в столицу. Поэтому прошение об отставке подписывал адмирал Грейг, а он сейчас…"

— В плавании, я знаю, — Федор посмотрел куда-то в сторону. "Я был в Адмиралтействе, ваше сиятельство. Брат мне написал из Ливорно, — мужчина достал конверт, — что выходит в отставку потому, что хочет жениться. Письмо только к началу осени до Екатеринбурга дошло, а потом еще лежало там, в горной экспедиции, ждало меня".

Орлов принял листок. Пробежав глазами изящные строки, граф холодно сказал себе: "Может быть, ничего там и не было, мне показалось. Но уж очень часто этот капитан-поручик отирался вокруг той мерзавки. Во всяком случае, я должен доложить императрице".

Граф посмотрел в голубые, усталые глаза гостя: "Вы вот что, Федор Петрович. Вы надолго в столицу?"

— Дня на три, — ответил мужчина. "Я же теперь по военному ведомству буду служить. Еду в Крым, в дивизию, что под началом генерала Суворова".

— Там теплее, — Орлов широко улыбнулся и поднялся. "Вы приходите ко мне завтра, Федор Петрович, ну, скажем, — граф задумался, — после ужина. Я постараюсь узнать что-нибудь о вашем брате. Часов в девять вечера жду вас".

— Обязательно, — Федор пожал руку Орлова: "Вы поймите, у меня никого нет, кроме Степана. Я вдовец, — он, на мгновение, как от боли, прикрыл глаза, — он же мой единственный брат, ваше сиятельство".

— Не волнуйтесь, не волнуйтесь, — Орлов потрепал его по плечу. "Ну и вымахал, таких на ярмарках показывают, — подумал граф, — если его арестовывать, то два наряда солдат понадобится".

Он подождал, пока захлопнется парадная дверь. Позвонив в серебряный колокольчик, Орлов велел слуге: "Карету мне, и быстрее".

Мокрый снег летел над черепичными крышами города и таял, едва коснувшись гранитных спусков к воде. Лодка прошла под деревянным Вознесенским мостом. Мужчина, привстав, ловко руля, подвел ее ближе к набережной. Пришвартовавшись, он достал плетеную корзину со свежей рыбой. Пристроив ее на плече заношенного, грязного армяка, он пошагал вниз по Екатерининскому каналу.

Оказавшись рядом с уютным, двухэтажным домом, рыбак поднял прикрытую заячьим треухом голову и перекрестился на католическое распятие, что висело над входом. Завернув за угол, он постучал в дверь черного хода. Стащив шапку, дождавшись, пока ему откроют, рыбак широко улыбнулся.

— Кто там, Антонио? — раздался голос из комнат.

— Опять этот финн пришел, немой, с рыбой, святой отец, — сказал по-итальянски послушник.

Мужичок закивал немытой, белобрысой головой, и его светло-голубые глаза просительно посмотрели на монаха.

— Тут лосось хороший, святой отец, — сказал итальянец, осматривая улов. "Отец Пьетро его любит, давайте возьмем".

Полный священник вышел из гостиной, и, покрутил носом: "Ну, вот как раз ему на завтрак и подашь. Он, наверное, всю ночь во дворце проведет. Нам повезло, что ее императорское величество так интересуется догматами католицизма".

Мужичок подставил ладонь. Ссыпав в карман медные монеты, он благодарственно закивал головой. "В пятницу приноси, — велел ему слуга на ломаном русском. "В пятницу!".

Оказавшись на улице, рыбак подхватил корзину, и замотал на шее грубошерстный шарф. Гуляющей походкой мужичок направился вниз, к Апраксину двору.

В изящном кабинете, устланном персидскими коврами, горел камин. Большое, выходящее на Неву окно, было залеплено мокрым снегом. Женщина, что сидела за большим столом орехового дерева — красивая, свежая женщина, уже за сорок, поиграла пером. Она вздохнула: "Ну, молодец, Алексей Григорьевич, что его просто так не отпустил. Ума хватило".

Граф Орлов склонил напудренную голову: "Думаете, знает он, где этот Воронцов-Вельяминов?"

— То брат его, — кисло заметила императрица. Она поднялась, подойдя к окну, и взглянула на еле видный в темноте силуэт Петропавловской крепости. Завывал ветер, и Екатерина подумала: "Еще только наводнения нам не хватало. И так уже — чуть ли, не десяток осенью было".