Высокий, белокурый, красивый мужчина, папиных лет, стоял над горящей плитой, покуривая, следя за медным кофейником. На нем был бархатный халат Дэниела. Кофейник засвистел, мужчина налил себе кофе, в папину чашку, как заметил Александр. Он обернулся. Глаза у него были голубые, как летнее небо, большие, красивые. Он весело улыбался.

- Одно лицо с Вильямсоном, - хмыкнул Волк, глядя на младшего сына Аталии. Она еще спала. Женщина задремала только на рассвете. Аталия, нежно прошептала:

- Конечно, конечно, милый мой, я никому не скажу, что ты здесь..., Приходи каждый вечер. Мальчикам я объясню, что ты родственник, из Европы, по линии моего отца..., - Волк поцеловал темные круги под ее глазами: «Спасибо тебе. Спи спокойно. Я здесь, я с тобой».

- Дэниел, наверное, его терпеть не мог, - понял Волк, - но Аталия его любит больше, чем старшего сына, это понятно. Бедный мальчишка, - у ребенка были растрепанные, каштановые кудри, и заспанные, сонные глаза.

Волк задумался:

- Я никогда не видел девочку Юджинии. Жанна. Тоже, может быть, моя дочь. Но Юджинии этого не скажешь. Она себе вбила в голову, что это ребенок Анри. Пусть будет Анри, - девочка Волка совершенно не интересовала, как и другая, что жила в Лондоне.

Он пожарил мальчишке оладий, сделал ему кофе с молоком, и усадил себе на колено:

- Поедим, вместе. Я вчера поздно вечером приехал, из Европы. Вы меня не видели. Меня Волк зовут, а тебя Александр, я знаю, - мальчик был теплый, тяжеленький, он облизывал пальцы, а потом привалился головой к плечу Волка. «Пахнет, как от папы, - понял Александр, - это сандал». Ему стало хорошо и уютно. Ребенок потребовал:

- Дядя Волк, расскажите сказку! Только не из Торы, - Александр скорчил рожицу, - мы ее и так все время учим.

Волк, сам того не ожидая, поцеловал мальчишку в затылок. Он, таинственным голосом начал: «Слушай легенду о римских гладиаторах, восставших против своих угнетателей...». Шуршал мелкий, утренний дождь. Волк слышал легкое, спокойное дыхание ребенка. Александр сидел, открыв рот, ловя каждое его слово.

Хорошие, кожаные, варшавской работы чемоданы, стояли на чисто выметенных половицах горницы. Медленно, размеренно тикали часы с кукушкой. Кружевные занавески шевелил теплый ветер. Пахло цветущим лугом, свежевыпеченным хлебом. Со двора, из хлева, доносилось мычание коровы. Две женщины, похожие друг на друга, проверяли список вещей. Дочь покосилась на закрытую дверь: «А что я ему скажу? Он приедет, осенью, как обычно».

Хана покачала красивой головой, с узлом черных, без единого седого волоса, кос. На седьмом десятке ее лицо было не тронуто морщинами. Большие, серые глаза усмехнулись:

- Как и договаривались, скажешь, что она в Швейцарию уехала. Зря он, что ли, ей паспорт сделал? Девочка хочет учиться. Она сама ему об этом говорила, он согласился. Письма она оставила, здесь на два года хватит, - женщина указала на шкатулку тонкой, арабской работы.

- Будешь ему передавать, вот и все. Потом она появится в столице, он ее введет в общество. Через два года все закончится, и она вернется домой, - Хана осеклась: «А если не вернется? Мама ничего не видит, только серый туман. Однако, она говорит, чтобы мы не волновались. Все будет хорошо. Девочка умная. Она справится, и не будет совершать ничего безрассудного. Тем более, мама ей медальон отдает».

Она взяла дочь за тонкую, белоснежную руку. Женщина на пятом десятке, выглядела двадцатилетней. Обе они носили скромные, закрытые платья, и крепкие ботинки. Они редко выезжали из леса. Каждый год их навещал исправник из Гродно. Жандарм ночевал в гостевом доме, пил домашнюю, грушевую водку, хвалил фаршированную щуку и кисло-сладкое мясо. Они получали бумагу, из которой следовало, что мещанки Горовиц заплатили все нужные подати. Они, конечно, давно ничего не платили. Паспорта у них были бессрочные, с правом постоянного выезда из империи. Однако женщины ими не пользовались. Они ездили только в Гродно и в Варшаву, на праздники, посещая синагоги, и жертвуя на благотворительность. Ханеле передавала письма семье, с еврейскими торговцами, и отправляла золото племяннику, на Святую Землю. На их деньги покупалась земля для новых еврейских колоний.

- Может быть, девочка потом в Иерусалим поедет, - вздохнула младшая Хана и повела рукой: «После того, как это все закончится. Замуж выйдет, под хупой, как положено…, Бабушка была замужем, за дядей Аароном. И Авиталь покойная, она родилась…, - она помолчала и твердо закончила: «Просто женщиной, мама. Значит, возможно, такое»

Мать скривила губы: «Посмотрим. Тяжело своих детей переживать, знаешь ли. А тем более внуков и правнуков».

Она вернулась к списку вещей:

- Мама говорит, что она уйдет, как только свершится месть. И мы тогда постареем. А жаль, - она усмехнулась, - я привыкла, за столько лет. Но я бы не хотела столько жить, как мама. Сто шесть лет, -она вздохнула, - главное, чтобы у девочки все получилось. Получится, непременно.

Все было подготовлено. Внучка ехала в Липецк, с паспортом дворянки Гродненской губернии Константиновой. Ханеле видела, что в городе собирались нужные ей люди.

- Ты поймешь, - тонкие губы улыбнулись, - поймешь, как только его встретишь. Дальше все будет просто. Только, - длинные пальцы сомкнулись на медальоне, - помни, не отдавай ему вторую половину. Ему это ни к чему, а Господь за такое наказывает.

Девушка пожала стройными плечами: «Конечно, нет. Я помню, бабушка, - она наклонилась и поцеловала высокий, белый лоб, - его можно отдать только тому, кого полюбишь, и только если он любит тебя».

Ханеле поднялась и прошлась по горнице. Полки с книгами закрывали холщовые занавески. На бревенчатых стенах висели венки из сухих трав, солнце лежало на выскобленном, сосновом полу. На чистом столе, кроме закрытой тетради и чернильницы ничего не было. Она, внезапно, вспомнила амулет, что послала Горовицам.

- В следующем году исчезнет, - смешливо подумала Ханеле, - не раньше. Еще одна девочка у них родилась, но не на Святой Земле. В Нью-Йорке, когда вернулись они. Ривка, - она, ласково улыбнулась: «Амулет им пригодится, еще раз. И я прапрабабушка».

Она не говорила дочери, внучке и правнучке об этом. Ханеле знала, что они этого не видят. Она вспомнила темные косы правнучки, огонь костра, расписанные шкуры типи, нежный, младенческий лепет: «Мама, мама…».

- Тоже Ханой назвала, - довольно подумала Ханеле.

- Это отец успел ей сказать. Хороший он был человек, жаль его. А на их языке, Поющая Стрела. Она, конечно, ничего не узнает, однако потом…, - она закрывала глаза и видела серую, бушующую воду океана, слышала разрывы бомб и крики умирающих людей:

- Узнают, - твердо сказала себе Ханеле, - кому надо будет, та и узнает. И с Торой ничего не случится. Вот как вышло, сын Мирьям евреем не будет. А сама она…, - Ханеле тяжело вздохнула: «Не надо ей об Авиталь рассказывать, ни к чему это».

Она передавала письма внукам, в Амстердам и Лондон. Ханеле коротко писала, что и у Мирьям, и у Давида все будет в порядке. Внучка и внук жили спокойно, работали, и растили детей. Ханеле иногда было жаль ту женщину, что она никогда не видела, жену внука, Рахиль. Ханеле утешала себя:

- Сын у нее есть. Здоровый, хороший мальчик. А что она еще детей хотела, на то Божья воля. Я просто сделала так, что никто не страдает. Вдруг Давид бы действительно, с ней развелся…, Тяжело одной остаться, с детьми на руках.

Ханеле видела цветущий, в розах сад, лебедей в маленьком пруду, мальчиков, похожих друг на друга, как две капли воды, ковыляющих по траве. Она видела серое небо Амстердама и говорила себе: «Это все потом будет. Я не доживу. И хорошо, что так».

Она слышала лай собак, в глаза ей бил странный, незнакомый, яркий белый свет, закрывались тяжелые, металлические двери. Она качала головой:

- Не доживу. Господь о них обо всех позаботится, я знаю. Славьте Бога, ибо он благ, ибо велика милость Его.