Она перекрестилась и вернулась обратно в свою сторожку.

— Ты выпей, пожалуйста, — Дэниел сел рядом с Эухенией на узкую, высокую койку, и, ласково укутав ее своим плащом, поднес к губам женщины кубок с вином.

Она отпила, — зубы застучали по краю, — и сказала: «Я не могу, Дэниел, не могу. Я должна тебе все рассказать».

Юноша положил ее голову себе на плечо и, пропустив пальцы, сквозь белокурые локоны, шепнул: — Я ведь тогда вернулся, любовь моя. Как только мне пулю вынули. Но у вас было заперто, у меня уже кровотечение начиналось…, - он на мгновение прервался.

— Ну, а когда я оказался на своем корабле, — свалился в лихорадке, руку хотели отнять, она до сих пор плохо двигается. Потом, в Лондоне, моя мама умерла, молодой еще, ей и сорока не было.

— Прости, — она взглянула на него. «Прости, Дэниел».

— Он, — Эухения прервалась и помолчала, — он меня тогда избил, сильно, я ходить не могла. И потом бил, каждый день, из дома не выпускал. Говорил, что я шлюха, как моя мать. Она ведь покончила с собой, потому, что ее соблазнил англичанин, сэр Стивен Кроу, его Вороном на морях звали. Отец Николаса Кроу.

Дэниел тяжело вздохнул. Корабль чуть покачивался на тихой воде гавани, в фонаре на переборке горела свеча, в раскрытые ставни каюты тянуло солью и немного — ароматом цветов с берега.

— Он тут погиб, Ворон, в Картахене, — тихо проговорил Дэниел. «У выхода из гавани. А Белла, моя сестра — его дочь».

Эухения вдруг расплакалась — отчаянно, как ребенок. «Он меня бил все время, все эти месяцы. А потом пришел, и сказал: «У меня нет денег на шлюх, но зачем? У меня дома есть шлюха!»

Дэниел застыл, обнимая ее: «Любовь моя, не надо, я прошу тебя. Не надо, не вспоминай!»

— Он был совсем пьяный, — едва слышно проговорила Эухения, — ничего не…Он ударил меня, и рассмеялся: «Ничего, завтра просплюсь, и возьму свое! А потом продам тебя в порту, будешь настоящей шлюхой».

В каюте было тихо и Эухения, глубоко вздохнув, продолжила:

— Я его задушила. Той ночью, подушкой. А потом дом купили, за бесценок и я постриглась.

Потому что я думала, что ты никогда, никогда уже не вернешься, потому что мне некуда было идти, — она разрыдалась, хватая воздух ртом, и Дэниел, поцеловав мокрые щеки, заставил ее лечь.

Он устроился рядом, и, укрыв ее в своих руках, сказал: «Все, любовь моя. Все. Я с тобой, и теперь так будет всегда. Давай я тебе песню спою, а ты спи. Спи, пожалуйста».

Дэниел запел, — тихо, по-испански, и Эухения, взявшись за его руку, вытирая лицо о его плечо, измученно что- то шепча, — задремала.

Марфа посмотрела на тонкую полоску берега и обернулась: «Хороший ветер, капитан?»

— Как по заказу, сеньора Марта, — улыбнулся тот. «А сын ваш с невесткой, я смотрю, спят еще?».

— Медовый месяц, — поманив к себе капитана, шепнула Марфа и тот рассмеялся. «Если такая погода продержится, сеньора Марта, — недели через три придем в Кадис. Ну, позвольте мне вернуться к своим обязанностям, — моряк поклонился и отошел.

Марфа увидела белокурую голову, что поднималась вверх по трапу, и, дождавшись, пока Эухения встанет рядом, подняв бровь, спросила: «Ты что тут делаешь?»

— Мне же, наверное, к вам перейти надо, — робко ответила женщина. «А как вы из монастыря в порт добрались?».

— Один маленький пистолет способен на очень многое, — усмехнулась Марфа. «А ты, пожалуйста, возвращайся в каюту к мужу своему, и, — Марфа обняла женщину, что- то сказав ей на ухо.

Та зарделась, и, подобрав юбки, поцеловав Марфу в щеку — исчезла.

— Ну что бабушка? — ласково спросил Дэниел, потянув Эухению к себе, снимая с нее корсет.

— Велела нам с тобой правнуков делать, — женщина счастливо рассмеялась, и, почувствовав его губы на своей груди, откинув голову, — застонала.

— А я тебе говорил, — наставительно заметил Дэниел, спускаясь все ниже, — за нее беспокоиться не надо, спали бы себе еще. Правда, кровать тут узкая, ну да ладно — как вернемся домой, уложу тебя в самую большую, какую только найду. А пока так, — он усадил Эухению на край, и опустился на колени.

«Как сладко, — подумал Дэниел, — Господи, как я ее люблю, Господи, — он услышал нежный, задыхающийся крик, и, смешливо сказал: «Врач велел мне больше работать пальцами».

Она раздвинула ноги еще шире, и, еле сдерживаясь, проговорила: "Как хорошо, Дэниел, как хорошо! Господи!

Дэниел поднял ее на руки, и, прижав к переборке, рассмеялся: «Что там бабушка говорила о правнуках?»

— Что нам надо их сделать, — Эухения, обняв его за шею, тяжело дыша, уронила голову ему на плечо. Волна белокурых волос накрыла ее грудь, и Дэниел сказал: «Прямо сейчас этим и займемся, любимая».

— Паруса по левому борту, капитан, — помощник тронул его за плечо. Питер Хейн оторвался от карты, и, приняв подзорную трубу, хмыкнул: «Ладно, пусть этот испанский торговец идет себе в Кадис, у нас есть дела важнее. К тому же, не хочется тратить ядра и порох, у нас Мозамбик впереди».

Он посмотрел на мачты, и крикнул: «Вороненок, а ну давай на марс, давно ты там не был».

Ловкий, гибкий мальчишка покачался на тросе и, перевернувшись, рассмеялся: «Есть, капитан!».

Хейн внезапно улыбнулся: «Вот же чертовка. Как это она там, в порту Веракруса, в кабаке пела, что-то про девушку с зелеными глазами. А потом подошла и сказала, этак небрежно:

«Я знаю, что вы капитан Хейн, и хочу наняться к вам на корабль. Не хочу ходить под испанским флагом. За пояс любого мальчишку заткнет!»

Капитан поднял голову и помахал рукой подростку на марсе. Тот перегнулся вниз, и, блестя белыми зубами, закричал: «Курс на Африку, капитан, ветер, попутный!».

— А ну не горлань, Вороненок! — добродушно велел голландец. «Голос сорвешь — кто нам петь будет?».

Зеленые, большие глаза осмотрели горизонт — впереди была только темно-синяя, играющая белой пеной, океанская волна.

— Африка, — шепнул Вороненок, вдыхая соленый ветер, положив руку на изящный пистолет за поясом, — рядом висела короткая шпага, а по соседству — кинжал, маленький, как раз под руку подростка.

Он потрогал медвежий клык, что висел на шее, вместе с крестом и, улыбнувшись, встряхнув каштановыми локонами, выгоревшими на концах до темного золота, повторил:

«Африка».

Снежные вихри гуляли по узкой, заваленной сугробами улице. Выла, кружилась метель, купола Успенского собора, что стоял на стрелке Волги, были едва видны за темными тучами.

«Даже звезд нет, — вздохнул Федор, сворачивая за угол, подходя к невидной, покосившейся избе. «Уж и Пасха скоро, хоть и ранняя она в этом году, а все равно — холод какой, по Волге, как посуху ездят. Оно и хорошо, — после такой зимы там, в монастыре, наверняка трещины в стенах пойдут».

Он толкнул калитку и замер — ему в спину уперся клинок. Он, было, потянулся за своей саблей, однако незнакомый, мужской голос велел — с наглой, ленивой московской развальцей: «Тихо, боярин, тихо».

— Суки, — подумал Федор. «Уж вроде затаился — живу, как мужик, в слободе, никто меня тут не знает, а все равно — явились. Ну да ладно, если их немного, я справлюсь. Василий Иванович под Москвой, в глуши, его точно не отыскать. Михайлу Татищева тем более — еще не родился тот человек, который нашел бы то, что Никифор Григорьевич спрятал».

Федор подвигал мощными плечами, и грубо спросил: «Чего надо-то?»

— А ты нас в избу к себе пусти, — ухмыльнулся голос за спиной. «Мороз на улице, боярин, а у тебя, небось, и печь истоплена, и водка есть. Хоша ты жену с детками в вотчины отправил, бобылем живешь, однако все равно — за стол пригласи. Хлеба с солью, так сказать, отведать». Голос рассмеялся.

Федор длинно, со вкусом выматерился.

— Слышал бы тебя твой батюшка покойный, — вздохнул голос. «Впрочем, что это я? Султан, хоша с твоей матушкой два года прожил, по-русски не разумел».

Воронцов-Вельяминов похолодел и спросил внезапно застывшими губами: «Ты кто? Бес?»