Макс вернулся в город. До лета  он скрывался на безопасной квартире. Волк был связным, исходил за это время всю Литву, передавая распоряжения руководителей восстания, участвовал в актах террора. Макс лично застрелил с десяток русских офицеров.

-Я бы и Федора Петровича застрелил, - он нашарил свой портсигар и закурил, - оказал бы услугу брату и кузине Эжени. Она бы меня отблагодарила, я уверен, - Макс улыбнулся: «Еще отблагодарит».

Однако Воронцов-Вельяминов сидел в Варшавской цитадели, и ездил по городу, как сообщали, в бронированной карете, с десятком вооруженных жандармов. Титус Далевский, брат пани Аполлонии, хмуро сказал Волку:

-Даже пробовать не стоит. Ярослав Домбровский еще в тюрьме. Если мы поднимем руку на Воронцова-Вельяминова, русские в отместку расстреляют и Ярослава, и всех поляков, что они успели арестовать.

Они сидели на квартире Далевских. Серые глаза пани Аполлонии, были заплаканы, свидания с мужем ей так и не дали. Девушка готовила чай.

-А если подослать к нему кого-нибудь? - поинтересовался Волк: «Он все-таки мужчина…, Я его видел, в Санкт-Петербурге, но тогда у меня было другое задание, я не мог его, - Макс поискал слово, - устранить».

-Ни одна полька на такое не пойдет, - хмуро отозвался Далевский, - а русским доверять нельзя.

Пани Аполлония внесла чайник. Ее лицо брезгливо исказилось: «Титус прав, пан Макс. Польская женщина не уронит свою честь, тем, что…, - она махнула рукой и не закончила.

-И он без детей, - утвердительно сказал Волк, незаметно любуясь маленькой, скрытой глухим, скромным платьем, грудью. От пани Аполлонии пахло цветами, нежные руки разливали чай.

- Конечно, он бы не потащил сыновей в Польшу, страна пылает. Жаль, - задумчиво проговорил Макс, принимая чашку от пани Аполлонии.

-Это дети…, - неуверенно проговорил Далевский: «Они ни  в чем…»

-А это революция, пан Титус, - холодно отозвался Макс: «Перед ее требованиями нет женщин, стариков или детей, а только друзья, или враги. Они, - Макс помахал серебряной ложечкой, - враги, вот и все. Ладно,- заключил он, - подумаем».

Сераковского повесили в июне, на Лукишской площади, в Вильно. Макс был там, в толпе, тайно. Той же ночью, придя к ослабевшей от слез пани Аполлонии, Макс уложил ее в постель. Женщина даже не сопротивлялась. Она приникла к нему, плача. Волк погладил ее по голове:

-Не надо, милая. Пан Сигизмунд погиб, как герой. Польша всегда будет помнить его имя. Мы с тобой, - он поцеловал белую, нежную шею, и перевернул ее на спину, - уедем в Америку. Будешь моей подругой, надо сражаться дальше…, - пани Аполлония стонала, обнимая его, в спальне пахло мускусом. Макс, целуя ее, шепча что-то ласковое, вспоминал труп Сераковского, раскачивающийся в петле под летним, жарким солнцем.

Отъезд пришлось отложить. В подполье возобладали, как их называли, «красные», во главе с Калиновским и Далевским, те, кто отказывался прекращать войну против империи. Макс остался в Польше, его назначили главой группы террора. Теперь они убивали не только русских. Из Варшавы, от руководителей восстания, пришло ясное распоряжение:

-Все поляки, литовцы, белорусы и украинцы, сотрудничающие с царскими войсками, или чиновниками, предатели дела освобождения нашей страны и подлежат смертной казни.

Макс перерезал горло  учителям гимназий, расстреливал ксендзов, жег имения и церкви. Он приходил в Вильно и ночевал у пани Аполлонии. Девушка  хлопотала над Максом, приводила в порядок его одежду, собирала для него провизию. Волк только улыбался: «Скоро мы уедем, милая. Помогу твоему брату, другим товарищам, и уедем». Она мелко, покорно кивала, и на прощание всегда целовала ему руку.

Однажды он, вернувшись из леса, застал пустую, разоренную квартиру, выломанную дверь, разбросанные по полу, покрытые следами грязных сапог, книги. Волк не стал расспрашивать соседей, что случилось. Это было бы слишком опасно, его здесь никто не видел. Макс нашел Далевского на явке в костеле Святой Анны. Тот помрачнел:

-Я к Аполлонии две недели не приходил. Меня ведь тоже, пан Макс, ищут.

Макс побыл еще немного в Литве. В начале осени, когда стало понятно, что восстание обречено на провал, Волк добрался с документами Вильнева до Кенигсберга. Он отплыл через Гамбург в Нью-Йорк, решив: «Потом бабушке напишу».

Макс курил, глядя на звездное небо:

-Здесь все будет просто. Скоро война закончится, на юге можно будет много денег заработать. Так и сделаю, а потом вернусь в Европу, к товарищу Марксу. Буду заниматься Интернационалом. Только сначала, - он бросил папиросу в костер, - встречусь с кузиной Бет.

Дэниел сказал, что она работает на правительство, но в столице не появляется. Макс увидел перед собой кожу цвета карамели, черные, тяжелые волосы, пухлые, сладкие губы:

-Она рада будет меня увидеть, - уверенно сказал мужчина.

-Тихо как, - прислушался Макс, - конечно, глубокий тыл. Осталось перейти линию фронта, а потом добраться до столицы. Недели через две там окажемся. Вот и хорошо, - он еще полюбовался небом и тоже заснул.

Потрескивали дрова в костере. Лес был спокойным, дул свежий, чистый ветер. Сосны поднимались вверх, туда, где переливался, горел Млечный Путь.

Чернокожие лакеи, неслышно, ловко двигаясь, стали менять тарелки. После тыквенного супа с мускатным орехом подавали рыбу под майонезом.

-Французский рецепт, - предложил мистер Толедано, - попробуйте, Александр. Новый повар очень хорош. К сожалению, с тех пор, как Новый Орлеан захватили северяне, рабов оттуда не купить, но и этот юноша, - он стал орудовать вилкой, - справляется отменно. Спасибо за рекомендацию.

За ореховым, уставленным хрусталем столом, сидело всего трое. Сальвадор был в изящном сюртуке табачного цвета, мистер Толедано, в форме полковника армии конфедератов.

-Он раньше работал поваром у мистера Йехуды Бенджамина, в Ричмонде, - улыбнулся Сальвадор, - там устраиваются приемы, балы…, Дом государственного секретаря Конфедерации.

Толедано энергично жевал, вытаскивая  пальцами кости из зубов.

-Мы, Александр, - он вытер губы шелковой салфеткой, - должны ежедневно возносить молитвы за благо президента Дэвиса и правительства. Где это видано, чтобы еврей стал министром? Даже покойный мистер Горовиц выше заместителя не поднялся.

-Дизраэли еще станет премьер-министром,  - мистер Сальвадор отпил вина и одобрительно сказал: «От Судаковых, я узнаю. У вас еще довоенные запасы остались, мистер Толедано. В синагоге, из-за блокады побережья, мы давно перешли на изюмную настойку».

-Изюма скоро тоже не останется, - мрачно подумал Сальвадор, - мистер Толедано не зря так отменно выглядит. Снабжение армии, видимо, приносит плоды. Они здесь устрицы подают, а на фронте солдат картофельными очистками кормят. Хорошо, что мы к нему своего человека посадили. Мистер Толедано многое знает об армии.

Юноша-мулат, которого купил Толедано в повара, действительно  до этого работал в доме Йехуды Бенджамина. Там же подвизалась и Странница, экономкой.

-Он холостяк, Бенджамин. Вернее, соломенный вдовец, - вспомнил Сальвадор, - его семья в Париже живет. Разумно, с его стороны. Но, слава Богу, война скоро закончится. И рабство отменят, наконец-то. Из Вашингтона сообщили, что Тринадцатая Поправка весной пройдет через Сенат. Нашим рабовладельцам, - он искоса взглянул на пухлые щеки Толедано, - конечно, никакие решения Конгресса не указ. Значит, придется воплощать их в жизнь силой оружия.

Странница, с юношей, прислала Сальвадору записку: «Дорогая тетя, мое здоровье стало ухудшаться. Кузен, что  передаст это письмо, расскажет подробно о моем состоянии».

Сальвадор налил молодому человеку, ему было не больше двадцати, кофе и, озабоченно, спросил: «С ней все в порядке? Никто, ничего не подозревает?»

Юноша, его звали Энтони, усмехнулся:

-Мистер Бенджамин в нее так влюблен, что ничего вокруг себя не замечает. Однако он женат, он еврей, старше ее на тридцать лет…., Как сказал бард,- Энтони затянулся папиросой: