Сырой лес пах близкой осенью, прелыми листьями и грибами. Петя развел в избушке огонь, сразу стало теплее. Он вспомнил охотничий домик Вельяминовых, о котором говорила Марфа.

— Три года, — вдруг сказал он себе. — Господи, три года и один только день.

Он почувствовал нежные пальцы, гладящие его по голове, и, посадив Анну к себе на колени, прижался к ее прохладной щеке. Они долго смотрели на огонь, не смея ничего сказать друг другу, и он, наконец, набравшись смелости, чуть провел пальцем по ее сомкнутым губам.

Закрыв глаза, она прошептала: «Милый мой, счастье-то какое…»

— Поедем со мной, Аннушка.

— Нет, милый, не судьба нам. Мать я, а мать детей своих не бросает, четверо их у меня, Петруша. Ты поезжай, а я, — голос у нее сорвался, — буду помнить о тебе, всю жизнь буду помнить.

Он вдруг привлек ее к себе, прошептал что-то на ухо. Анна, чуть порозовев, кивнула.

— Сейчас как раз. Ты уверен?

— Жаль, конечно, что не увижу дитя свое, зато ты счастлива будешь.

— Спасибо тебе, милый, — она обняла Петю и юноша увидел, как отражается в серых глазах огонек свечи.

А потом он слышал ее стон, ее шепот, и сам шептал что-то, любуясь румянцем на ее щеках.

Задыхаясь, он целовал нежную шею, просил: «Еще! Еще!». Ему все было мало — будто он хотел вместить в этим минуты три года своего одиночества.

— Пора мне, — Анна стала заплетать косы, а он все никак не мог выпустить ее из рук.

— Когда придешь?

— Завтра после вечерни, как увидишь в горнице моей свечу, приходи. Дверь я отворю, только смотри, чтобы никто не увидел тебя.

— Будь воля моя, никуда б тебя не отпустил.

Она только вздохнула и, быстро поцеловав его, выскользнула в густой вечерний туман.

Петя вытянулся на лавке, закинув руки за голову, и сам не заметил, как задремал, счастливо улыбаясь.

Над Солью Вычегодской повисла беззвездная черная ночь. Ветер скрипел ставнями, хлопал дверями — с Белого моря шла буря, неся с собой тяжелые, полные ливня тучи.

Она открыла дверь опочивальни, впустив Воронцова. Свеча потухла ровно в тот миг, когда соединились их губы, и не было у них сил оторваться друг от друга. В кромешной тьме он слышал, как бьется ее сердце. Анна потянула вверх простую льняную рубашку и он, остановив ее руки, шепнул: «Я сам. Я весь день мечтал об этом».

Она опустилась на колени. У нее были горячие, ровно огонь, пальцы и влажные губы. Петя потерял голову. До постели они так и не добрались. Она улыбнулась, как девчонка:

«Хорошо, что половицы у нас не скрипят».

Он осторожно погладил нежную кожу, на которой чуть припухли едва заметные ссадины от досок, поцеловал лопатки, — будто крылышки.

— Прости, больно тебе?

Анна отрицательно покачала головой.

— Пойдем, возьмешь меня на ложе, хоть одну ночь женой твоей побуду.

Они заснули, обнявшись. На рассвете дверь неслышно открылась и старик у порога остановил тех, кто шел сзади. «Здесь ждите».

Воронцов проснулся, чувствуя, как чья-то рука зажимает ему рот. Не размышляя, не думая, он схватил кинжал, ударил, попал в руку. На простыни хлынула теплая кровь. Истошно закричала Анна. На Петра сурово смотрели немигающие глаза Аникея Строганова.

Яков посмотрел на перевязанную руку отца. «Где?»

— Сотник, собака, в остроге под озером, а твоя… — Аникей хотел выругаться, но сдержался, — в горнице, под запором.

— Утопить его надо в тайности, — прошипел Яков.

— Я уж распорядился. — Аникей здоровой рукой затушил свечу. В горнице посветлело, на востоке вставало солнце. — А с ней что делать, сам решай, только без шума. Хоть мы тут и хозяева, все лучше, чтобы чужие нос в это дело не совали.

Яков грузно поднялся, на пороге обернулся.

— Мне б через недолгое время повенчаться уже, за детьми пригляд нужен. Вы бы, батюшка сговорились с кем вам по делам сподручнее, у кого дочери на возрасте.

— Сговорюсь, ступай, сынок.

Анна стояла у окна. Старик велел забить его снаружи досками, но в щель, если приподняться на цыпочки, можно было разглядеть серую, тяжелую гладь озера.

«Только бы спасся, — прошептала она. — Пресвятая Мать Богородица, Иисусе, уберегите его от всякого зла». Она перекрестилась и вздрогнула — засов поднимался, дверь со скрипом открывалась.

Яков Строганов нащупал в кармане то, что принес, негромко окликнул. «Анна»! На него метнулись серые, огромные глаза, опухшие от слез. Он закрыл дверь изнутри, бросил к ее ногам веревку, подвинул сундук ближе к крюку, что торчал из беленой стены.

Без единого слова Анна подобрала веревку, накинула себе петлю на шею.

Когда прекратились судороги и тело обмякло, Строганов, чуть поморщившись от запаха, прошептал: «Господи, прости новопреставленную рабу Твою Анну».

Ермак поднес свечу к лицу юноши. Петр потрогал рассеченную бровь, скривился от боли.

— Ну, уважил ты меня, сотник, — зло сказал атаман. — Ох, уважил.

— Где она? — Воронцов привалился к влажной каменной стене подвала.

— Вчера на погост снесли, — Ермак перекрестился. — Удавилась, говорят.

Петр скрежетнул зубами.

— Аникей тебя утопить в озере велел, так что ежели не хочешь на дне лежать, беги. Я тебя выведу, на меня не подумают. Коня тебе дам доброго, меч твой я принес, отправляйся на Поморье, как хотел, и чтобы духу твоего тут больше не было.

— Заради чего спасаешь меня, атаман?

— Заради того, что молод ты и не жил еще. Жалко тебя, дурака. Хоть ты с Анной и дурость сотворил, но я сам из-за бабы голову терял, знаю, каково это. Давай, подымайся, что расселся.

— Должник я твой, Ермак Тимофеевич.

— Езжай с Богом.

Он проснулся от птичьего крика. Сквозь щели в сколоченной из обломков ладьи двери пробивалось солнце, тянуло теплым ветром.

Петр Воронцов потянулся, закинув руки за голову, плеснул в лицо талой, ледяной водой, и сделал зарубку на доске, прислоненной к стене землянки. Двухсотую.

Под медвежьей шкурой было жарко. Таких шкур у Пети было три, еще с прошлой осени.

Почти восемьдесят пудов медвежатины лежали в вырубленной в леднике яме, прикрытой бревнами. Столько ему не съесть, просиди он тут хоть год. Впрочем, так долго хорониться Петя не собирался. Он пошевелил пальцами левой руки. Мизинец и безымянный опухли, ногти почернели. Он слегка нажал на ноготь, показалась капелька гноя.

«Отморозил в январе, отрежут в июле», — вспомнил Петя байки Степана про зимовку на Ньюфаундленде. Он, правда, отморозил пальцы еще в декабре, а сейчас, по прикидкам, была середина апреля, но большой разницы Петя не видел. Пока было холодно, рука почти не беспокоила, но две недели назад пошел вскрываться лед, подул теплый западный ветер, и на вершинах холмов стал таять снег. На Грумант пришла весна.

Тогда, вытаскивая Василия из полыньи, он и не обратил внимания на свою левую руку.

Только попав в тепло землянки, раздев и растерев товарища, навалив на него шкуры, он почувствовал боль в согревающихся пальцах. Но тогда были дела поважнее, кормщик умирал, слишком много времени проведя в ледяной воде.

На охоте они старались не разделяться, слишком опасно было в одиночку бродить среди хитросплетений льда и открытой воды, но чтобы упасть в полынью, не нужно было далеко ходить. Петя разделывал тюленя, когда услышал из-за айсберга крик ровно через несколько мгновений, после того, как Василий, нахмурившись, сказал: «Не нравится мне этот лед, пойду гляну, что там дальше.

Воронцов поднялся на холм, туда, где он поставил крест над могилой Василия, и, — как он это делал каждый день, с тех пор как начал таять лед, — посмотрел на запад. Кораблей не было. Он уселся на согретую солнцем землю и вдохнул соленый морской ветер.

— В Новые Холмогоры тебе соваться не след, — Василий спалил грамоту покойного Вельяминова в пламени свечи и посмотрел на Петю. Тот едва держался на ногах.