— Ну, тогда здесь смотри, Марфа Федоровна, — усмехнулся царь, вводя ее в большую кремлевскую палату. И на Москве, и в Александровой слободе строили сейчас для будущей царицы отдельные дворцы — в московском тереме была своя церковь и даже висячий сад.

Иван, открывая сундуки, показывал ей драгоценные ткани, меха, ожерелья, перстни и кольца — без числа.

— Государь, — вдруг спросила Марфа, когда глаза ее уже болели от блеска золота, — а с Федосьей-то моей что будет? При мне ее оставишь, али опекунов назначишь?

Иван Васильевич усмехнулся, поглаживая холеную, рыжеватую, с пробивающейся сединой бороду. «Да нет, боярыня, дитя у матери я забирать не стану. Опять же, дочь твоя, как в возраст войдет, пригодится мне — сама знаешь, зачем».

Марфа тогда ничего не сказала царю, а только низко поклонилась, но, вернувшись, домой, на Воздвиженку, она зашла в палаты дочери, и легла рядом со спящей Феодосией — от ребенка сладко пахло молоком, и Вельяминова, заставив себя не плакать, погладила дитя по шелковистым косам.

Каждый раз, глядя на смуглую дочь — она была высокой для своего возраста, с чудными миндалевидными глазами, — Марфа где-то там, в совсем далекой глубине души, жалела, что не понесла от мужа.

— Вот так и получается, — горько думала она, глядя сейчас на тихо играющих в углу девочек, — спасли мои батюшка с матушкой Петю, а семя их, как грозился государь, все равно истребилось». Она покрутила на пальце царский дар — огромный изумруд, обрамленный алмазами, и сказала: «Пойдем, Маша, заниматься».

Иван Васильевич посмотрел на бескрайнее московское небо и обернулся к гонцу из Серпухова.

— Так что, говоришь, перебежчики обещают, будто этой весной хан крымский рать соберет? И сколько ж у него под знамена встанет?

— Не токмо татары у него, государь, — поклонился гонец, — но и черкесы с ногайцами. Тысячи тысяч, ежели не больше. Как степь просохнет, так и двинутся они на север.

— Не больше, — протянул царь, и вдруг стукнул кулаком по столу. «Вот же тварь поганая, — два года назад мы его от Астрахани пинком под зад отбросили, пушек у него не было, и флот ему евойный не помог, так я смотрю, он уроки-то мало помнит».

— Надо бы за князем Воротынским спосылать, — сказал кто-то из ближних бояр. «Ливония — это дело долгое, а ежели и вправду хан войско ведет, так лучше чтобы Михайло Иванович тут был».

— Ну, так и спосылайте! — взорвался царь. «Для чего вы тут сидите, бородами трясете, один я, что ли за страну должен радеть! Дармоеды, мало я вас казнил, как посмотрю!».

Он одним ударом ноги высадил низкую, золоченую дверь и вышел из палат.

— Никого не пускать ко мне, — сказал Иван рындам, что стояли у его опочивальни.

Он опустился на огромную, холодную кровать, и до боли сжал кулаки. Если бы этот поганец, что сбежал от него в Ливонию, был бы сейчас рядом, он бы забил его плетью — или измучил бы поцелуями. «Или и то, и другое», — мрачно подумал царь, и потянул к себе перо с бумагой.

— Так вот и получается, Марфа Федоровна, — вздохнул государь, — что венчание наше-то отложить придется, а то, что ж хорошего во время войны жениться.

Ну, ничего, за лето, с Божьей помощью, татар на колени поставим, и опосля Успения уж и свадьбу сыграем. Князя Воротынского я на подмогу сюда вызвал, тако же и брата твоего, пишут мне, что воюет он достойно, — улыбнулся Иван.

Марфа склонила красивую голову в черном плате. «А мы неустанно за победу оружия нашего молиться зачнем», — перекрестилась она. «Пошлю в монастырь Воздвижения Креста Господня — пусть обедни служат».

— А из Москвы не уезжай, — сказал Иван Васильевич. «За Оку мы татар не пустим, так что тут безопасно будет».

— Да разве ж можно бежать, коли брат мой и нареченный мой воюют? — взглянула Марфа на царя спокойными, ровно речная вода глазами. «И вот еще, ежели позволено мне будет… — она прервалась.

— Говори, боярыня, — усмехнулся царь.

— Как была я за Волгой, так много хорошего про дружину Строгановых слышала, — тихо проговорила Марфа. «Они за Большой Камень ходят, люди смелые, к войне привычные.

Атаманом там Ермак, сын Тимофеев, про него тоже известно, что, мол, человек отважный.

Может, подсобят они супротив крымского хана-то?»

— Это ты разумно придумала, — царь помедлил. «Спосылаю я гонца к Строгановым — пущай атамана этого и дружину на Москву отпустят. Хоша и хорошее у нас войско, а усилить его не мешает. Спасибо, боярыня, угодила ты мне советом».

— Да я государева слуга покорная, — поклонилась женщина. Иван остановился рядом с ней и тихо сказал: «Томлюсь я, Марфа».

— Тако же и я, — он видел сверху, как дрожат ее длинные, темные ресницы. Чуть двинулась маленькая грудь под опашенем, разомкнулись губы, и боярыня еле слышно вздохнула.

— Скоро, — пообещал ей Иван.

Вернувшись на Воздвиженку, Марфа, велев себя не беспокоить, на долгое время заперлась в боковой светелке своей опочивальни, где хранила она травы.

Ему в лицо хлестнула холодная, пахнущая солью вода, и он, — вроде бы, — пришел в себя.

— Ничего, — обернулся датчанин от румпеля, — повисишь так, а потом легче будет. Тем более мы сейчас от берега отойдем, ветер утихнет.

Пинк тряхнуло крутой волной, и Вельяминов почувствовал, как все внутри него выворачивается наизнанку — опять.

Он ходил во время оно с государем по Волге, под Казанью, но там и вода была другая — спокойная, и берега реки было видно — в обе стороны. Здесь же Ливония уходила на восток темной, низкой полоской, скрытой туманом — моргни, и нет ее.

А больше ничего и не было — вокруг лежал серый простор, без конца и края, по мрачному, темному небу шли рваные, набухшие дождем облака, и казалось, нет больше на свете твердой земли.

Карстен Роде оскалил острые, белые зубы и рассмеялся:

— Это ты, Матиас, еще в настоящем шторме-то и не был.

— Не был, — мрачно согласился Матвей, отплевываясь от мерзкого привкуса во рту. Он подышал, прислонившись к борту пинка, и поднялся, чувствуя, как уходит из-под ног палуба.

Вельяминов закусил губу, — до крови, — и заставил себя выпрямиться.

— Молодец, — похвалил его Роде, и тут же корабль ухнул вниз с гребня высокого, выше его мачт, вала.

Роде прочел переведенную Матвеем на немецкий охранную грамоту. Одобрительно хмыкнув, он спрятал ее в кожаный мешочек, что висел у него на шее.

— Ну, с Божьей помощью, Матиас, теперь шведов-то мы на море осадим, — датчанин заказал еще пива и спросил, глядя на Матвея: «Может, покрепче чего?».

— Да нет, — Вельяминов улыбнулся, приводя в порядок свои заметки. Он приехал в Гапсаль на невидном, низеньком коньке, без оружия — пистолет и кинжал были спрятаны под кафтаном.

Воротынский тогда поглядел на него и рассмеялся: «Как есть торговец, какой, никто на тебя и внимания не обратит».

И действительно — Матвей сейчас улыбнулся, вспоминая это, — он сколь угодно мог слоняться по улицам города, привязав коня у трактира.

Мимо ходили шведские рейтары, переговариваясь о чем-то по своему, — Вельяминов слушал, выдергивая из потока речи знакомые слова, — у замка, на площади, обучалась пехота, и никто даже взгляда не бросил в сторону невысокого, небогато одетого мужчины.

Матвей очинил перо поострее и быстро набросал план замка. Стены были почти семи саженей высотой и в сажень толщиной.

Роде посмотрел на чертеж и сказал: «Там внутри еще траншеи они вырыли, чтобы в случае, ежели пушки вы сюда привезете, — так было бы, где укрыться».

— Привезем, привезем, — пробормотал Матвей, нанося на план расположение ворот.

— Лихо ты это делаешь-то, — вдруг сказал Роде.

— Батюшка мой покойный чертил искусно, — ответил Матвей, подняв красивые ореховые глаза на датчанина, — вот и меня научил.

— Как, по-твоему, — продолжил Вельяминов, «сколько у них здесь войска?».