-Она хорошенькая, - сказал один из солдат под общий хохот. «Жаль  только, и не объясниться с ней». Он щелкнул пальцами: «Надо этого, эльзасца найти. Пусть с ней по-немецки поговорит, у них еврейский язык - похожий».

Менуха попыталась пройти, но натолкнулась на раскрывшего объятья француза: «Поцелуешь - пропущу, - лениво сказал он. Солдаты рассмеялись. Девушка жарко, отчаянно покраснела. Петя, уже не понимая, что делает, оторвавшись от стены избы, пройдя к лавке, встряхнул француза за плечо.

-Оставь мою невесту в покое, - грубо велел юноша, изо всех сил коверкая немецкий. Француз недоуменно посмотрел на него. Петя, сдерживаясь, повторил: «Майне браут!». Для верности он показал на  свой палец.

Француз пробормотал что-то, солдаты расступились. Петя пошел с ней рядом, не касаясь ее, к дому реба Довбера. От девушки пахло имбирем. Он, скосив глаза, увидел веснушки на белой щеке. Уже оказавшись во дворе, Менуха  хихикнула. Дрогнув темными ресницами, девушка шепнула: «А данк. Аф идиш мир загн «калэ». Она убежала. Петя, счастливо улыбаясь, прислонившись к высокому забору, сказал себе под нос: «Это все равно».

Он выпил чаю с ребом Довбером - мужчина только покрутил головой и велел ему быстрее убираться из местечка, дождавшись темноты.  Петя вышел в звездную, холодную ночь. Проверив свой пистолет, он прислушался - местечко уже спало.

Рядом раздался какой-то шорох, чья-то тонкая рука вложила в его ладонь холщовый мешочек. Тихий голос проговорил: «Зол зайн мит мазл!». Петя, на мгновение, ощутил ее поцелуй - сладкий, быстрый. Потом она шмыгнула в дом. Юноша, вдыхая запах пряностей, немного грустно шепнул: «И вам тоже».

Уже за околицей, завернув плотнее шарф, он раскрыл мешочек. Печенье было на вкус, как мед. Петя пробормотал, с тяжелым вздохом: «Мед и молоко на языке твоем, сестра моя, невеста моя». Он съел лишь немного - надо было поделиться с отрядом. Обернувшись, зачем-то помахав редким огонькам местечка, юноша  пропал в лесу, уходя на запад.

В Кремле действительно никого не было. Федор посмотрел на распахнутые двери дворца, на какой-то хлам, что валялся у ворот. Пройдя к Грановитой палате, он, недовольно, буркнул:

-Инженеры. Сразу видно - торопились. Набросали порох, как попало, и сбежали куда подальше. 

Он потянул носом. К запаху гари примешивался душок мертвечины, трупы лошадей громоздились у Кремлевской стены. Федор вынес мешки с порохом на двор. Пройдя до колокольни Ивана Великого, прихрамывая, он стал класть их у стен пристройки.

-Этот сарай  пусть рухнет – пробормотал Федор и насторожился - со стороны Москвы-реки раздался глухой взрыв.

-Водовзводная башня, - понял он. «Правильно, я же сказал Мишелю, пусть лучше южная стена пострадает, чем восточная - все дальше от церкви Троицкой».

Федор перекрестился. Прошептав: «Господи, прости» - он чиркнул кресалом.  Веревка занялась быстро. Федор, ковыляя обратно к Грановитой палате, еще успел броситься на булыжники, прикрывая голову руками. На него посыпалась труха, каменная пыль. Федор, закашлявшись, смешливо подумал: «Представить себе не мог, что этими руками буду Кремль подрывать».

Он подождал еще немного, и, с опаской, открыл один глаз. Колокольня поднималась в утреннее, развидневшееся, голубое небо,  вокруг громоздились остатки обветшалых пристроек. Федор  нашарил рядом свой костыль. Он услышал взрыв со стороны кремлевского арсенала и еще несколько - тоже от южной стены. Пламя немного полизало стены Грановитой палаты, а потом все успокоилось. Он, превозмогая боль  в ноге, пошел обратно к Троицкому мосту.

На углу Крестовоздвиженского переулка никого не было. Федор, зайдя в ворота монастыря, сразу заметил сына. Тот сидел на каком-то бревне, устало, смотря вдаль. Мишель, завидев отца, поднялся: «Его величество будет доволен. Четыре башни и очень, много битого камня».

-Шуму много, а толка мало, - подытожил Федор. Мишель махнул рукой на запад: «Инженеры, папа, были счастливы отсюда убраться. Они уже с обозами маршала Мортье.  Мы с тобой вдвоем в Москве остались, кажется. Француз и русский, - юноша вздохнул: «Маму…, маму поцелуй, пожалуйста. И Петю, как встретитесь вы. Держи, - Мишель отстегнул саблю.

-Подожди, - Федор привлек его к себе. Они постояли так, посреди пустого двора, обнимая друг друга.  Федор поцеловал сына в лоб и перекрестил его: «Уходите отсюда, милый мой. Ты попробуй, как-нибудь, ему объяснить…»

-Он  человек упрямый, папа, такой же, как ты, - Мишель привалился головой к его плечу и вспомнил холодный блеск во взгляде императора.

-Упрямый, - повторил Мишель, и вдруг, жалобно попросил: «Папочка, пожалуйста, не надо тебе больше воевать…, У тебя ранение, тяжелое…, Езжай домой, к маме».

-У меня ведь не будет другого отца, - понял Мишель. «Он меня вырастил, а кто я ему? Никто, и маме тоже никто. Приемный ребенок, Господи, как мне их благодарить, как?»

Он почувствовал, как большая рука отца стирает слезы с его щеки - словно  в детстве. «Не надо, сыночек, -  шепнул Федор, - не надо, милый мой. Была бы жива твоя мама - она бы тобой гордилась, я уверен. Ты на нее похож. Мы с тобой еще увидимся, обязательно, все вместе».

Мишель вздохнул: «Спасибо тебе, папа. Мне пора, в Троицкое. Скоро ваши войска здесь будут, - он обвел рукой пустынную Воздвиженку.

Федор вышел на улицу и долго махал рукой одинокому всаднику на гнедой лошади, что ехал на запад по разоренному, сожженному Арбату. Он положил руку на эфес сабли. Опираясь на костыль, Федор добрел до особняка, где раньше размещался госпиталь. У него в сарае была припрятана фляга с водкой и немного сухарей - их принес Иосиф.

Он поел. Вытянувшись на топчане, накрывшись своим кафтаном, Федор пробормотал: «Господи, мальчиков убереги и дай нам с Тео внуков увидеть, пожалуйста». Перед тем, как заснуть, - измученным, тяжелым, утомленным сном, - Федор осторожно положил рядом саблю и пистолет. Он еще успел зевнуть, Провалившись в забытье, он  увидел жаркое, летнее небо, зеленую траву и деревянный помост виселицы.  Петель было шесть. Федор, сквозь сон, заметил шпиль собора: «Ерунда, в Петропавловской крепости отродясь  никого не вешали».

Он спал, уткнув рыжую, с проседью, голову в подушку,- спал весь вечер и ночь, пока на улице не послышались какие-то голоса, пока над Москвой не стало подниматься рассветное, яркое солнце. В сарае раздался шорох. Федор, пошевелившись, увидел у себя перед глазами  пистолет, что был приставлен к его виску.

Мужик, что возвышался над ним, протянул руку к сабле. Федор, одним легким, неуловимым движением, схватив ее, перекатившись по топчану, ударил мужика клинком по руке. Тот выронил пистолет, и, зажимая рану,  выматерился. Федор поднял оружие. Вытолкав мужика  во двор, он выстрелил в воздух.

По Воздвиженке текла возбужденная толпа. Федор,  проводив глазами мужика, - по виду крестьянина, - вышел на улицу. Люди тащили тюки с вещами, пахло водкой. Федор, услышав крик: «Солдаты! Солдаты!», - прищурился. Это были кавалеристы, разъезд из десятка гусаров. Федор внезапно усмехнулся и пошел им навстречу. Офицер во главе разъезда, высокий, светловолосый, голубоглазый, спешившись, изумленно постоял, разглядывая Федора. Наконец, он осторожно спросил: «Ваше превосходительство…»

-Здравствуйте,  Александр Христофорович, - выдохнул Федор и почувствовал,  как он устал.

Бенкендорф обернулся: «Коня его превосходительству генералу Воронцову-Вельяминову!»

Вечером,  отоспавшись и помывшись, сидя с Бенкендорфом за ужином - они расположились в том же самом особняке, где стоял французский госпиталь, Федор только отмахнулся: «Что вы мне о Кремле говорите, Александр Христофорович, любой на моем месте то же самое бы сделал. Планы минирования мне в руки по случайности попали».

-Все равно, - Бенкендорф налил ему водки, - все равно, Федор Петрович, Михаил Илларионович напишет его величеству императору. Вы, получается, Кремль спасли».