Женщина помолчала. Тонкие губы сжались в твердую линию. «Я никогда не буду венчаться, Николас, — наконец, сказала, она, — и ты это знаешь. Хватит говорить об этом, с тобой, — она потянулась и поцеловала мужа в седоватый висок, — все будет хорошо. Пошли, вон лодка Хосе и Мирьям, уже ждет нас».

В окне опочивальни виднелся золотой, тихий закат, что вставал над Зингелем. Констанца прислушалась — снизу доносился веселый голос Авраама: «Еще! Еще!»

— Они там за ним по всему дому гоняются, — рассмеялась Мирьям, и, потянувшись за шелковой салфеткой, сказала: «Вот и все. Держи зеркало, смотри».

Констанца приняла маленькое, оправленное в серебро ручное зеркальце и сказала: «Ну и ну! Я о таком только слышала. Очень необычно».

— В Египте все так делают, — Мирьям стала собирать шкатулку. «Тут я тебе столько трав положила, что на два года хватит, а эту пасту делать просто, ты сама видела. Один раз в месяц вполне хватит».

— Интересно, — Констанца все разглядывала себя в зеркало, — Николасу понравится?

— Да уж не сомневайся, — Мирьям вскинула бровь, и, наклонившись, что-то шепнула подруге.

— Ах вот как, — Констанца, усмехнувшись, отложила зеркальце, и стала одеваться. «Тебе снадобье с собой дать, — спросила Мирьям, захлопывая крышку шкатулки, — или ты уже пьешь?»

Девушка натянула платье, и загадочно улыбнувшись, ничего не ответив, — поцеловала подругу в щеку.

— Пойдем, — сказала Мирьям, внимательно глядя на нее, — мы с доньей Ханой столько всего наготовили, что вы это до самой Ирландии есть будете.

— Мы вам шкуру белого медведя привезем, — Констанца, спускаясь вниз, подхватила маленького Авраама, и, подняв его на руки, сказала: «Чтобы ты, мой славный, на ней играл!»

Мальчик обхватил ее за шею и горячо шепнул: «Хочу медведя!»

— Будет, мой дорогой, — Николас подал Констанце руку, и они пошли в столовую.

Волк посмотрел на далекую, тусклую полосу заката, и, положив ладонь на румпель, услышал голос капитана: «Вот, так и стой. Ребята на парусах опытные, помогут, если что. Ветер хороший, скоро будем в проливе, а там уже Ирландия близко».

— Думаешь, мы не сможем до зимы к ним добраться? — спросил Волк, все еще глядя вдаль.

Николас вздохнул. «Вышли бы мы в мае — уже бы везли их обратно. Ну да я в мае еще в Акадии сидел, сам знаешь. А так — в октябре будем у южной оконечности Гренландии, а дальше, на севере, все уже будет во льдах. Придется ждать весны».

— Скажи, — Волк повернулся к нему, — а как ты дошел до океана, один?

— А как ты там, в Сибири, — Николас положил руку на шпагу, — дошел один до тех южных гор и обратно? Помнишь, ты мне рассказывал?

— Мне было куда возвращаться, — Волк поправил кашемировый шарф на шее и рассмеялся:

«Дочка связала. Я Марте говорил — зачем такой, я же в плавание иду, можно что-нибудь проще, а она на своем настояла».

— Вот и мне было куда, — Николас положил ему руку на плечо. «Я хотел, чтобы у меня был дом».

— Теперь есть, — улыбнулся Волк и подтолкнул его: «Иди, отдыхай. Все будет в порядке. Я, конечно, моряк никакой, но зато все остальные тут — хорошие».

Николас спустился к себе в каюту — Констанца, качая ногой в изящной туфле, что-то писала при свете фонаря, висевшего на переборке. «Это расчеты? — заглянул он ей через плечо.

— Расчеты я уже начала делать, потом тебе расскажу, — она покусала перо и сказала: «Вот, послушай».

— Для того, чтобы человек преодолел оковы пространства, — прочитала женщина, — необходимо не подчиняться природе, а изменять ее. Парусное судно зависит от воли ветра и течений, корабль же, оборудованный паровой машиной и винтами, сможет не быть игрушкой стихий, а истинным властелином моря, ведомым уверенной рукой человека. Ибо только он, человек, способен быть настолько дерзким, чтобы не устрашиться думать и создавать новое».

Николас устроился рядом, и, поднеся ее руку к губам, сказал: «Это прекрасно, Констанца, правда — прекрасно».

— Думать и создавать новое, — пробормотала она, и, отложив перо, повернувшись к мужу, улыбнулась: «У нас будет дитя, Николас».

Он посмотрел в темные, большие глаза, и, обняв ее всю, устроив у себя в руках, долго молчал. За бортом «Ворона» бились, играли волны, чуть поскрипывала обшивка, корабль шел на запад, — туда, где медленно угасал закат.

— Спасибо, — сказал Николас, взяв ее лицо в ладони, прикоснувшись губами к длинным ресницам, вдыхая горьковатый, свежий запах. «Господи, ну как мне тебя благодарить, — подумал он, и, опустившись на колени, прижавшись к ней, чувствуя ее дыхание, повторил:

«Спасибо, любовь моя».

Пушки дали залп и ядра, по косой уйдя в дымное небо, пробили черепичную крышу глухой, круглой, белокаменной башни.

Федор усмехнулся, и, оглянувшись, подумал: «Вот тут, в Яузе мы и купались, когда мальчишкой я еще был. Видел бы Федор Савельевич, что мы с его творением сделали — от моей башни, семиверхой, одни руины остались. Вот же упрямые эти поляки, — каждую улицу с кровью отвоевываем».

Он крикнул: «Обливайте стволы и давайте следующий залп!». Сверху, со стен, стали постреливать из пищалей, и Федор, уклоняясь от пуль, пошел к деревянным, мощным, наглухо закрытым воротам башни.

— Порох готов, батюшка, — Петя вытер потное, испачканное лицо и весело блеснул белыми зубами. «Сейчас тут все на воздух взлетит».

— Половину мешков уберите, — велел ему отец. «Нам, судя по всему, еще неделю до Кремля добираться, а оного пороха у нас не так много. Ворота тут и так треснут, не бойся».

Ополченцы засуетись, относя мешки обратно к телегам, и Федор услышал сзади юношеский голос:

— Так, ну, кои в строю стоять не могли, тех я, Федор Петрович, на тот берег реки переправил, в Андроников монастырь, Гриша лодок еще пригнал. Остальных перевязал и они в бою уже».

— А ты бы кольчугу надел, Илюха, — не оборачиваясь, велел Федор. «Хватит и того, что тебя один раз ранило, когда мы войско Ходкевича отсюда гнали».

— То царапина была, — отмахнулся Элияху. «Федор Петрович, — юноша взглянул на стены Белого города, — а долго еще?»

Мужчина расхохотался. «А это уж как пойдет, Илюха. Ну, вот сейчас ворота подорвем, с князем Пожарским соединимся и на Кремль двинемся».

— Всем отойти! — велел Федор, и, нагнувшись — поджег веревку, что вела к мешкам.

— Еще хорошо, что дождя нет, — подумал он. «Сухая осень, красивая. Как поляки сдадутся, надо будет Лизавету из Лавры привезти, пусть хозяйство в порядок приводит. До Покрова вряд ли Петька повенчаться успеет, там пост, потом Собор Земский — ну, вот опосля него, перед Масленицей, пусть и женятся с Марьей».

Раздался взрыв, ворота задрожали, осколки дерева полетели на землю, и ополченцы хлынули за стены Белого Города.

— Петька впереди, конечно, — Федор усмехнулся и, подойдя к пушкарям, велел: «Так, сейчас мы эти, — он выругался — ворота, снимем. стволы и ядра, еще, может, по Кремлю бить придется.

— Не хотелось бы, Федор Петрович, — робко сказал кто-то. «И так половину Москвы уже разнесли, а что не разнесли — то пылает».

— А ты думаешь, мне хотелось бы? — Федор выругался и, подняв ведро с теплой, пропахшей гарью, речной водой, жадно выпил. «Я, знаешь, этими руками тут все — он указал на стену, — строил. Однако — ежели для того, чтобы поляков выгнать, надо будет соборы кремлевские разбить — разобьем. Все, поехали! — он засучил рукава грязного кафтана и взялся за еще горячий пушечный ствол.

— Федор Петрович, тут телега не проходит! — крикнули от ворот.

Мужчина выругался, и, подойдя к разбитой створке, одним резким движением оторвал ее.

— Вот теперь все проходит, — усмехнулся Федор, и, закинув руки за голову, потянувшись, подумал: «Сорок лет весной было, а все равно — здоровый я мужик, ничего не скажешь».

Телеги потянулись за ополченцами, туда, где поблескивали купола церкви Всех Святых, что на Кулишках. Федор, прищурившись, увидел, что у разбитых каменных амбаров Соляного двора улицу перегораживает завал кирпичей и бревен. «Только бы Петька туда очертя голову не бросался, — озабоченно подумал мужчина. «В сем дворе Соляном такие подвалы, что в них можно неделями обороняться. Ладно, порох еще остался, сейчас мы там полякам выход наружу и завалим».