Эстер ахнула. Натан ласково добавил: «Мамочка, конечно, я никуда не буду ездить, обещаю. Я не военный, я юрист».

Он поцеловал ее в щеку. Эстер вздохнула: «Что же делать, милый, раз так надо - то конечно».  Сейчас она приоткрыла створку окна. Посмотрев на карету, чиркнув кресалом, женщина затянулась сигаркой. «Все будет хорошо, - сказала себе Эстер. «До Ньюпорта мы дней пять ехать будем. В карете все равно говорить придется,  Натан сейчас Мишну читает, из-за траура, пусть Батшева его послушает. Он к ней привыкнет. Потом, в Ньюпорте, все само собой сложится».

Эстер, улыбаясь, стала загибать пальцы: «В феврале дитя на свет появится, - посчитала она. «Потом весна, Песах, все расцветет…, Будем сидеть в саду, на солнышке. Следующим годом  пусть опять рожает. Сестры ее плодовитые, и она  такая же, наверняка».

Эстер помахала сыну, что вошел в кованую калитку : «Форма ему идет. Как Хаиму. Господи, - женщина вздохнула, - думала ли я, что и второго мужа переживу. Дай Меиру покой в присутствии Своем, прошу тебя».

Она потушила сигарку. Оглядев изящную, пахнущую лавандой спальню, полюбовавшись своим отражением в зеркале, Эстер надела черный капор. Женщина заперла дверь спальни. Постучавшись к невестке, она велела:  «Пора».

Среди зеленой травы кладбища было вырыто две ямы. Эстер наклонилась и погладила серую, надгробную плиту: «Это мой первый муж. Меира брат старший. Мы всего день и женаты были, а потом его Кинтейл в плен захватил, искалечил…, Он на моих руках умер». Женщина посмотрела куда-то вдаль, на яркое, летнее небо: «Тогда осень была, деревья все золотые стояли. Дэниел приехал, миссис Франклин Констанцу привезла. Господи, кто бы мог подумать…, А ведь Дэниел не убил Кинтейла, обещал, клялся, а так на запад и не поехал. Вместо этого  в Париж отправился. Не любил он Мирьям, чтобы он там ни говорил. И меня  не любил. Только себя, одного».

Белое здание синагоги стояло в отдалении. Батшева, увидев траурную процессию, робко заметила: «В Иерусалиме, женщины на похороны не ходят, только мужчины. Даже когда мама наша умерла, меня и сестер не пустили туда».

Эстер качнула черной, шелковой шляпой, и заправила за ухо полуседую прядь: «Когда я умру, надеюсь, ты ко мне на похороны придешь. Я все же бабушка детям твоим буду. Здесь встанем, - она взяла Батшеву за руку.

В экипаже, по дороге в Ньюпорт, девушка молчала, слушая, как Натан вслух читает Мишну. Свекровь и ее сын говорили о политике, о будущей войне. Батшева, положив руки на колени, иногда посматривала на будущего мужа. Он был похож на покойного свекра - больше, чем Хаим. Девушка подумала: «У него глаза, как у дяди Меира. Добрые. Господи, но ведь это, же всю жизнь его обманывать. Хотя он никогда не узнает, а потом я от него детей рожу, обязательно. И он хороший, добрый человек, тетя Эстер права».

В Ньюпорте они остановились у местного раввина. Им предоставили целый гостевой дом, с отдельным входом. Батшева, увидев чернокожую служанку, шепотом спросила у Эстер: «Здесь тоже рабы, как в Вашингтоне?»

Эстер улыбнулась: «Нет, Род-Айленд свободный штат, уже почти тридцать лет». Она повела рукой в  воздухе: «Поверь мне, скоро этого позора не будет во всей Америке. Меня ведь тоже, - женщина сняла шляпу перед зеркалом и взяла гребень слоновой кости, - на аукционе продавали, в Чарльстоне, вместе с Констанцей покойной. Мы с ней тогда в бараках пожили, я видела, что такое рабство, изнутри. Да и Констанца потом на юг ездила, репортажи оттуда писала».

Батшева замялась: «В Торе сказано, чтобы рабов не было. Как же тогда евреи, на юге…»

-Рабов держат, - кисло заметила Эстер, расчесывая полуседые волосы. «В нашей семье никогда такого не было, и не будет. Это я тебе обещаю». Она вздохнула: «На юге тоже есть достойные люди. Миссис Сальвадор, у которой я жила, как меня Хаим выкупил. Дай мне эссенцию ароматическую, - велела Эстер, - приведи себя в порядок, и пойдем. Мы сегодня у раввина обедаем».

Их комнаты были рядом. Батшева, проходя по коридору, покосилась на дверь Натана: «Приду к нему, поплачу, он меня утешит, и все. Все просто».

Эстер слушала красивый голос раввина, потом гробы стали опускать вниз. Она, наклонившись, взяв горсть земли,  бросила ее в ямы - сына и мужа. Натан читал кадиш. Эстер напомнила себе, что после осенних праздников надо приехать в Ньюпорт и поставить памятники. «Перед Новым Годом, в начале сентября,  хупу сделаем, - Эстер отряхнула черные, брюссельского кружева перчатки, от комочков земли. «Можно и здесь, в Ньюпорте, все равно сюда возвращаться».

Невестка стояла, опустив голову. Эстер увидела слезы на ее глазах. «Не плачь, я же тебе говорила, - шепнула она девушке». Эстер прикоснулась к рукаву ее траурного платья: «Пойдем».

-У нас тоже так делают, - вздохнула Батшева, глядя на мужчин, что выстроились в два ряда. «Тетя Эстер, а ваши родители, где похоронены?»

-Мать в Амстердаме, на нашем участке семейном, - свекровь сняла перчатки. Вытянув руки над медным тазом, Эстер велела: «Полей мне».

-А отец, - продолжила женщина, - в Ливорно. Там эпидемия чумы была, он поехал в Италию, с другими врачами, заразился и умер.

Она вытерла руки и подождала невестку: «А Иосиф? А Давид? Война же. Хотя в России, евреи живут, Иосиф писал мне. Ханеле как раз на границе там где-то. Есть у них еврейские кладбища, похоронят, хотя упаси нас, Господи, от такого. У Давида сыночку два года всего лишь. Хорошо, что Натан юрист. Это даже безопасней, чем врачом быть».

Вечером, после похорон, они долго сидели в гостиной. Эстер читала Псалмы, Батшева вышивала. Свекровь, в память покойного мужа и сына, заказала писцу в Нью-Йорке свиток Торы, и велела невестке начать для него мантию. Натан, разложив на столе, свои папки, работал, вдыхая запах фиалок. Девушка сидела у камина, совсем близко. Он видел белокурые завитки волос на стройной шее, охваченной черным воротником платья.

Потом Эстер захлопнула Псалмы: «Спокойной ночи, дорогие. После Шабата  домой поедем».

Она поцеловала Натана в каштановый, прикрытый черной, бархатной кипой, затылок, и вышла. Перо скрипело, он погрузился в свои записи. Департамент военной юстиции, хоть и был организован еще во время войны за независимость, но в мирное время почти не функционировал. Натан пробормотал: «Устав армии, что дядя Дэниел переводил, конечно, устарел. Шесть лет назад Конгресс принял расширенную редакцию, но все равно кое-что, - он стал быстро писать, - и туда не вошло. Не будем проводить их через Конгресс, времени нет. Пусть Мэдисон издаст отдельное распоряжение…»

Он сначала и не услышал сдавленные рыдания. Потом, вздрогнув, отложив перо, мужчина поднял голову. Ее плечи тряслись, и она плакала - тихо, горестно, как ребенок.

-Кузина! - испугался Натан. «Кузина, милая, не надо, я прошу вас…, Хотите, я вам капли принесу, матушка взяла их…»

-Спасибо, - она покачала головой. «Спасибо, кузен Натан, простите, я сама не знаю…- Батшева вытерла заплаканные, большие глаза, цвета каштана и попросила: «Посидите со мной, пожалуйста. Так…одиноко».

-Мне тоже, -  Натан присел в кресло, что стояло рядом. «Я…я очень любил отца, кузина…- он почувствовал слезы у себя на глазах: «Папа…Господи, я ведь его больше никогда не увижу. Папа, милый…».

От нее пахло цветами, - свежий, чуть тревожный запах. Батшева, отложив вышивание, прошептала: «Я ведь рано сиротой осталась, кузен Натан, в восемь лет, как мама умерла. Потом Рахели уехала, Малка замуж вышла, и мы с папой вдвоем жили. Дядя Меир, он ведь тоже добрый был, как папа мой. Господи, как мне вас жалко, кузен Натан, как хочется утешить вас…- за окном была белесая, ранняя, летняя ночь, в приоткрытую створку окна были видны еще неяркие, слабые звезды.

Она всхлипнула. Придвинувшись ближе, Батшева взяла его за руку. У нее были нежные, слабые пальцы.

-Как у ребенка, - подумал Натан. «У мамы не такие - они у нее сильные, ловкие, жесткие. Батшева…она же вся, как цветок, такая же хрупкая. Господи, ее ведь освободить придется,  куда она пойдет, кто о ней позаботится…».