— Да не бойся ты так, не съем я тебя. — Тряпки свои сними, чай не в монастыре.

Она боязливо потянула вверх глухую, с длинными рукавами рубашку. Матвей усмехнулся, вспомнив Марью Воронцову. Ефимья ей, конечно, и в подметки не годилась. А все же, подумал Вельяминов, это — мое, и никто его у меня не отымет. Ни батюшка проклятый, который брал, что хотел и когда хотел, ни царь, ни Петька наглец, в аду ему гореть.

Он вспомнил блистательную, холодную красоту мачехи, что смотрела сквозь него, — будто и не видела никого, кроме отца, вспомнил высокомерную жалость в кошачьих глазах сестры.

Ефимья глядела на него, не отрываясь, закусив бледные губы.

«Потерпи», — внезапно сказал он. Девушка кивнула, едва дыша, не смея даже обнять мужа.

Они сидели с матерью в крестовой горнице, и Аграфена читала ему Евангелие. Матвей положил ей голову на колени. Он любил ее так, что ночью даже просыпался и шептал:

«Господи, сохрани матушку, как же я без нее?».

Она была всегда рядом, когда он болел, она сидела у его постели, положив прохладную руку ему на лоб, она молилась с ним на сон грядущий, она улыбалась, когда мальчик приносил ей сорванные на лугу в подмосковной цветы.

Отца Матвей боялся и ненавидел. ФедорВельяминов тогда был воеводой на Диком Поле и приезжал домой редко. Но когда приезжал, мать бросала Матвея на попечение слуг и родители запирались в опочивальне. Матвей рыдал, слыша ее вздохи, и сдавленные стоны. Он знал, что, когда отец уедет, она опять заболеет — ляжет в постель, и опять будет ее крик, ее рыдания, кровь и — если ребенок родится живым — отпевание в тяжелом чаду ладана и огоньках свечей.

А потом она умерла, и более никто его не любил.

Он коснулся губами залитого слезами лица жены. «Ну все, все, не реви». Ефимья неловко, стесняясь, прижалась губами к его щеке. У Матвея от неожиданности перехватило дыхание.

В последний раз его так целовала покойная мать, и, сейчас он, сам не ожидая от себя этого, грубовато привлек к себе Ефимью, пристроил ее голову себе на плечо.

— Спи давай, нам завтра в Псков с утра, я тебя рано разбужу.

Она шмыгнула носом и, повертевшись, затихла, а Матвей вдруг понял, что улыбается.

— Ну, несите там, — Иван махнул рукой, — чарку за здоровье молодых поднимем!

Когда стали разливать вино, царь тихо сказал Марфе:

— А для невесты моей особое питье приготовлено. Князь Старицкий, боярыня, сейчас подаст его.

Василий, пряча глаза, с поклоном поставил на стол тяжелый, изукрашенный рубинами серебряный кубок. Марфа взглянула на замутненную розовым жидкость, тошнота поднялась к горлу, но отступила, сменившись холодной яростью.

— Обещал я, что Волхов алым станет, — усмехнулся царь.

— Твое здоровье, великий государь.

Ледяная солоноватая вода ломила зубы и обжигала горло.

— Пей, пей, — шепнул Иван. — Утопил я вашу свободу в крови, Марфа, и не видать вам ее более — сколь стоит земля эта.

Матвей погладил жену по голове, и, — как всегда, — она прижалась к его руке губами.

— Поехал я, ты тут смотри, осторожной будь, Марфу слушайся, отдыхай больше, меня жди Ефимья кивнула и тяжело перевернулась, придерживая большой, неуклюжий живот.

— Когда ждать тебя?

— Да тут уж как дело пойдет, — пожал плечами Матвей. — Опосля Успения, думаю, приеду, может, и родишь уже к тому времени.

— Храни тебя Господь.

Матвей вышел, зная, что Ефимья смотрит ему вслед — ровно собака на хозяина.

— Когда ты Федосью привезешь? — спросил Матвей за трапезой, глядя на сестру. Та подняла голову от бумаг, Вельяминов ненавидел ее манеру заниматься делами за столом.

— Да уж после того, как Ефимья опростается. В тверской вотчине им с Машей хорошо — Волга рядом, тишь да благодать, дворни там достанет, Ульяну я тоже с ними отправила.

Нечего девкам вокруг бабы на сносях болтаться, Ефимье покой нужен.

Вельяминов покраснел.

— Говорила я тебе, не трожь бабу. У нее два раза уже схватки были, хочешь, чтобы она недоноска родила?

— Уезжаю я, не видишь что ли, — огрызнулся Матвей. — Дьяка Висковатого допрашивать надо, это дело долгое, до Успенья не вернусь.

— Да батюшкиного друга, значит, добрались, — недобро прищурилась Марфа.

— Когда Башкина судили, он у Басманова покойного меж пальцев проскользнул, на церковном суде ему покаяние назначили, а вот у меня не проскользнет. А вот как только батюшка тогда уцелел, не ведаю.

— Потому что умен был, Матюша, и он, и матушка моя, благослови Господь душу ее. Умен и хитер.

— Ты, как я погляжу, тоже непроста. Ой как непроста.

— Была б проста, не стала бы тебя предупреждать, по мне так хоть совсем не слезай с Ефимьи, а что дитя не выживет, то мне на руку, моя дочь единственной наследницей останется. Однако ж, как видишь, я о здравии ее пекусь непрестанно.

— С чего бы так? — прищурился Вельяминов.

— Потому что, каков бы ты ни был, ты брат мне, кровь моя, нет у меня иных сродственников.

За богатством я не гонюсь, летом на трон сяду, Федосья не обделена будет, а ты, когда сам отцом станешь, хоть как, а может образумишься. Вот только крестить я твое дитя не смогу, уж прости. Я теперь царю не крестная дочь, так что в восприемницы не зови меня, не по душе будет Ивану Васильевичу вторую опись крестильную перемарывать.

Когда за Матвеем закрылись ворота, Марфа глянула на небо — собирался дождь. Окно в горнице Ефимьи было открыто.

Невестка вышивала, откинувшись на подушки. Марфа присела рядом, взяла за исхудавшую руку.

— Ты что, хочешь ребенка скинуть?

— Упаси Боже, — перекрестилась та.

— Так что же ты брата моего до себя допускаешь? — Марфа гневно раздула ноздри. — Слава Богу, уехал он сейчас, опосля Успения только вернется, ты тогда, может, и дитя уж принесешь. Но и когда родишь — пока очистительную молитву над тобой не прочитают — ни-ни, поняла?

— Дак как отказать, — Ефимья горестно всхлипнула, — муж ведь. Да и красивый такой Матвей Федорович, а я… — она обвела рукой свой расплывшийся живот. — Как оттолкнуть его, ежели хочет он?

Марфа посмотрела на ее обгрызенные ногти, покачала головой.

— Не реви, дите не пугай. Ладно, уехал Матвей, и слава Богу, мы с тобой сейчас тут тихо родин дождемся. В мыльню нельзя тебе, я девок пригоню, руки-ноги тебе попарят и почистят.

— Да я сама, — попыталась воспротивиться Ефимья.

— Не дотянешься, с таким животом-то, дай-ка я тебя еще посмотрю, ложись на спину.

Через некоторое время Марфа наскоро распрощалась с Ефимией, стараясь, чтобы той не передалась ее озабоченность, и поспешила к себе в горницы. Заперевшись на ключ, она нашла среди материнских книг — пришлось немало побороться с Иваном, чтобы их отдали, — медицинский трактат, привезенный еще из Колывани, и углубилась в чтение.

В подвале Разбойного приказа стояла невыносимая жара. Матвей велел принести ведро колодезной воды.

— И побыстрее! А то, пока вы его притащите, мухи сонные, оно закипит уже.

Хранитель государственной печати и глава Посольского приказа думный дьяк Висковатов лежал без памяти на каменном полу. Вельяминов пошевелил его седую, окровавленную голову ногой, и удовлетворенно улыбнулся, заслышав слабый стон.

— Матвей Федорович, — озабоченно сказал палач, — не след его далее спрашивать, в боли он, ничего не ответит.

— Да что с ним канителиться! И так ясно, что он на содержании у этих новгородских сволочей был, от имени их с королем Сигизмундом сносился. Этого довольно, чтобы кожу с него живого содрать. Где вода? — Матвей зло пнул дьяка под ребра.

Втащили запотевшее ведро, и Вельяминов, сорвав с себя окровавленную рубашку, приказал: «Лей!».

— Ох, хорошо, — он потер мокрую голову руками и услышал слабый, будто шелест, голос дьяка: «Что же ты творишь, Матюша? Ведь я тебя дитем малым на руках держал».

— А помнишь, Иван Михайлович, что с моим батюшкой было? Так со всеми вами, еретиками, будет, в этом мое слово крепкое, можешь не сумлеваться. — Матвей, не оборачиваясь, протянул руку палачу. — Клещи дай. И рот ему подержи раскрытым.