Джон очнулся от лая койотов. Солнце опускалось. Он присел, закусив губу от боли:

- Амада была здесь, я помню…, Полка больше нет, индейцы его вырезали…, Мне руку сломали, хорошо, что левую, - Джон заставил себя распутать правой рукой лассо. Шатаясь, он поднялся на ноги. Он был один, во всей бескрайней прерии. Наверху слышались хриплые крики стервятников.

- Мертвечину чуют, - мрачно понял Джон. Осмотревшись, он внезапно, отчаянно, закричал: «Нет!».

Пика воткнули в землю, на ней висела оскальпированная, с выколотыми глазами, голова дяди. Вокруг жужжали мухи.

- Вот голова Олоферна, вождя Ассирийского войска, Господь поразил его рукою женщины, - вспомнил Джон. Он разрыдался, глядя в изуродованное, посиневшее, распухшее лицо. Джон пошел на восток, глотая слезы, спотыкаясь о трупы. Над ним темнело огромное, вечернее небо прерии.

Лубок Маленькому Джону наложили в Монтане. Ранним утром, после резни, его отыскал в прерии кавалерийский разъезд из двигавшегося вслед за ними соединения. Юноша не помнил, как он упал в траву. Джон знал только, что он шел, пока у него хватало сил. Он старался не вспоминать о скальпах, об окровавленных руках кузины, о голове дяди, торчавшей на пике. У юноши был жар. Он простудился во время ночевки в прерии. Его привезли в лагерь, и отправили к хирургу. В опиуме Джону отказали, его держали для тяжелораненых и операций. Врач налил юноше полный стакан дешевого, кукурузного виски, и бесцеремонно засунул между зубами деревяшку. Перелом оказался несложным. Джону пообещали, что до Сан-Франциско рука начнет действовать. Так оно и оказалось.

Джон все равно просыпался в поту, каждую ночь. Он стонал, видя оскальпированные головы, кровь на траве прерии, слыша крики раненых. Санитар хмуро сказал ему:

- Это пройдет. Я два десятка лет в армии, видел таких выживших, как ты. У всех кошмары. Надо потерпеть, - негр присел на койку Джона:

- А пить не надо. Тебе всего пятнадцать, не стоит сейчас начинать..., - он, внезапно, погладил юношу по голове. Джон всхлипнул: «Они мне снятся, все время».

- Знаю, милый, - кивнул негр.

- Я при Геттисберге раненых с поля выносил. Мне тоже все это снилось, долго, - санитар стал приходить к нему ночью. Джон просыпался, что-то крича, прося его пощадить. Негр ласково держал юношу за руку и мурлыкал тягучие, южные песни. Джон сворачивался в клубочек, накрывался с головой одеялом, и слушал тихий голос санитара. Ему становилось легче.

Его допросила военная разведка. Джон ничего не сказал об Амаде. Из полка, кроме него, никто не выжил. Джон это знал, и молчал. Он описал того индейца, что хотел снять с него скальп. Офицер вздохнул, покусав карандаш:

- Неистовый Конь, вождь лакота. Он себе с десяток расстрелов заработал. Надеюсь, когда-нибудь мы его прикончим.

Индейцы пропали. Армия обшарила всю равнину рядом с Литтл-Бигхорн, не найдя ничего, кроме остатков лагеря.

- Здесь, на карте, белое пятно на белом пятне, - хмуро сказал ему дознаватель, - на западе горы, на севере тоже. Граница с Канадой не охраняется..., Их теперь можно всю жизнь искать, этих индейцев.

- И не найти, - закончил про себя Джон. Юношу, вместе с гробом и военным конвоем, отправили в Солт-Лейк-Сити. Его ждал дядя Джошуа. Горовицам, как ближайшим родственникам покойного, Джошуа, как раввину, немедленно послали телеграмму. Джон увидел добрые, серо-синие, в едва заметных морщинах глаза дяди, и расплакался. Дядя Джошуа обнял его:

- Не надо, не надо, милый. Тетя Бет ждет, дети тоже..., Побудешь у нас. Потом поедем в столицу, на похороны. Военное ведомство все организует. Я дал телеграмму твоей матери. Она взяла билеты на пакетбот, что из Ливерпуля отходит. Отец твой в Дублине на него садится, и сестра твоя приедет..., -Джон шмыгнул носом, и, невольно, подумал:

- Даже папе удалось вырваться. Хотя он, наверное, все равно по работе что-то будет делать. Он никогда еще в Америке не был.

Гроб они оставили в Солт-Лейк-Сити. Его должны были погрузить на тот поезд, где собирались ехать вдова генерала, семья Горовицей и Маленький Джон.

- Устроим тетю Аталию в столице, - вздохнул Джошуа, - дождемся Сары-Джейн и отправимся в Нью-Йорк.

Вдова дяди Дэвида несколько лет назад вышла замуж за чернокожего священника. Сара-Джейн заведовала школами для цветных в штате Теннеси. Она сообщила телеграммой, что приедет в Вашингтон и поможет Аталии во время траура.

Горовицы, вместе с детьми, отплывали на Святую Землю. Джошуа взял отпуск, на год, а Бет подписала контракт на новую книгу, продолжение своих давних очерков о востоке. Они собирались побывать и в Каире, и в Стамбуле.

Джон и дядя Джошуа вернулись в Сан-Франциско. Бет хлопотала над юношей, он играл с девочками Горовицей. Джон, постепенно, прекратил вспоминать залитую солнцем прерию и крики умирающих людей. О Меневе и Амаде Джон ничего, никому не сказал. Аталия сидела шиву, не спуская с коленей младшего сына. Мальчики были еще маленькими. Рав Горовиц успокоил невестку:

- Я по Дэниелу кадиш прочту, на похоронах, и буду читать дальше. Авраам только через три года сможет это сделать. Ты не волнуйся, - он взглянул на женщину, - военное ведомство его будет бесплатно учить, в Вест-Пойнте. С бар-мицвой его я все улажу..., - Джошуа вспомнил, что Аталия даже не заплакала, когда пришла телеграмма из Монтаны. Мальчики рыдали, она их утешала. Авраам говорил, что станет военным, и отомстит за отца. Аталия обнимала их и думала только об одном:

- Господь его покарал, за папу, за все, что он с нами сделал. Спасибо, спасибо, я теперь свободна..., Может быть, - робко подумала женщина, - может быть, Макс приедет, найдет меня...

Ночами она просыпалась в своей широкой постели и улыбалась. Так хорошо ей было, когда Дэниел уезжал по службе.

- Он никогда больше не вернется, - Аталия, блаженно, закрывала глаза, - никогда больше мне не придется..., Я найму слуг, кухарку. Я в жизни больше к плите не подойду, не буду убирать..., -чиновник военного ведомства приехал из столицы штата, Сакраменто. Он встретился с вдовой генерала.

Аталии полагалась большая пенсия. Завещание Дэниела лежало у его адвокатов, в столице. Аталия знала, что покойный муж оставил все сыновьям, в равных долях. Ей отходило хорошее, пожизненное содержание, в том случае, если она не выйдет замуж. Аталия и не собиралась замуж. Она хотела отправить Авраама в военное училище и поехать с младшим сыном в Европу. Она шептала:

- Париж, Венеция, Баден-Баден. Я все это увижу, наконец-то..., Мне тридцать лет, я молодая, красивая женщина...

Аталия ни о чем не беспокоилась. Бет присматривала за мальчиками. Натан утешал Александра, они очень сдружились. Она сидела, принимая соболезнования, мечтая о жизни, что настанет после похорон мужа.

- Десять лет, - горько думала Аталия, - десять лет, как в тюрьме..., Бедный папа, жаль, что он не дожил..., - она утирала слезу, когда вспоминала об отце. Полковника Вильямсона похоронили в Мэриленде, на тюремном кладбище. Аталия не могла поехать на погребение. Муж был в городе, и ее бы никуда не отпустил.

- Я перенесу папину могилу, - пообещала себе женщина, - на епископальное кладбище, где Майкл лежит. Авраам будет в синагогу ходить, он отца помнит..., И Александр тоже, не забирать же его из школы..., Но я туда больше ногой не ступлю, - зло сказала себе Аталия, - никогда.

Траур закончился в четверг вечером. На исходе субботы они уезжали в особом вагоне в Сакраменто, а оттуда в Солт-Лейк-Сити. Джон стоял в гостиной Горовицей, глядя, как тетя Бет и тетя Аталия, вместе с девочками, зажигают свечи. Рав Горовиц увел мальчишек в синагогу: «Ты отдыхай, милый мой. Дорога впереди длинная».

У тети Бет было много подсвечников, для каждого ребенка. Маленькая Лея спокойно сопела на руках у матери. Девочки сгрудились вокруг стола, вразнобой говоря благословение, закрыв ладошками глаза. Джон вспомнил костер в прерии, две свечи, врытые в землю, и ее грустный голос: