Он поворошил ногой палые, влажные листья и подумал: «Все надо говорить, без утайки.

Иначе не стоит».

— Это еще не все, матушка, — Федор стиснул зубы. «Вы дальше послушайте».

Он говорил, смотря куда-то вниз, и только потом, услышав слабый стон, испуганно взглянул на мать. Марфа стояла, держась кончиками тонких пальцев за виски.

— Господи, — вздохнула она, присаживаясь на замшелое бревно, — Федя, ну что ты за человек такой? Откуда в тебе блядство сие, ведь не тому тебя отчим учил, не тому — Федор Савельевич покойный.

— Федор Савельевич и сам — не зря икону-то нарисовал, — зло пробормотал Федор, опустившись рядом, и схватился за щеку. «Какая у нее рука тяжелая, — подумал мужчина.

— Язык свой поганый прикуси, блудник, — жестко сказала мать. «Не судьба была нам с Федором Савельевичем повенчаться, вот и все. Я вдова был, он — мужик холостой, не тебе, прелюбодею, судить-то нас. А ты, — Марфа скривилась, — будто и не сын мне, мерзко и смотреть на тебя. Ты перед Лизой теперь всю жизнь должен на коленях стоять, понял? И чтобы даже не смел куда-то еще, смотреть, ну да я послежу за этим, — она презрительно посмотрела на сына и добавила: «И сие ей тоже расскажи, про блуд твой с Годунова дочерью».

— Да зачем? — попытался спросить Федор. «Сие ведь не повторится, матушка».

— Не повторится, коли тебе стыдно будет, — отрезала мать. «Стыдно, что жена твоя, мать детей твоих, чуть жизни не лишилась чрез то, что ты, взрослый мужик…, - Марфа вздохнула. Повернувшись, мягко ступая по тропинке, она добавила: «И на глаза мне не смей являться, покуда Лиза все знать не будет, вот как сейчас ты мне это говорил, так и ей скажи».

Она ушла вниз, к деревне, а Федор, уронив голову в руки, прошептав: «Господи, нет, я не смогу, не смогу, — застыл, не двигаясь. Потом он перекрестился, и, поднявшись, увидев еще слабые, звезды в темно-синем, уже морозном небе — стал медленно спускаться с холма.

В опочивальне жарко горел камин. Лиза приподнялась на локте, и, отложив книгу, улыбнулась: «Заговорились вы с матушкой. А нам Виллем об Индии рассказывал, так интересно. Степа его рисовал, тоже потом, как с матушкой — хочет портрет маслом сделать.

А я вот, — она показала на Петрарку — все его читаю, никак начитаться не могу. Вот, послушай, — она потянула к себе томик.

— медленно прочитала Лиза, и, вскинув синие глаза, улыбнулась: — Это обо мне и тебе, Федя.

«Им нет пространств, — повторила она, и, взяв его руку, спросила: «Случилось что-то, милый?»

— Да, — Федор присел на кровать, и, посмотрев на распущенные по холщовой подушке, каштаново-рыжие волосы, повторил: «Да, Лиза».

Она тихо, почти не дыша, слушала его. Потом, поднявшись, закутавшись в бархатный, на меху, халат, забрав книгу, жена сказала: «Я у Марьи переночую».

— Лиза! — он попытался поймать ее за руку. «Лиза, ну прости меня, прости…»

— Прощу, когда сына своего спасешь, — коротко ответила женщина и закрыла за собой тяжелую, деревянную дверь.

Федор схватил со стола оловянный бокал, и, занеся руку, выругавшись, — вдруг опустил его.

«Господи, — горько сказал он, — ну как хочешь меня накажи, только Лизавета пусть вернется.

Прошу тебя, прошу». Он взял со стола икону, и, глядя в зеленые, твердые глаза матери, прижавшись к ней щекой — опустился на потертый ковер, чуть раскачиваясь, что-то шепча.

В комнате было темно, и Лиза не сразу увидела бронзовые волосы, что блестели в свете единой свечи. «Иди сюда, доченька, — позвала ее Марфа. Лиза устроилась рядом с ней в кресле, и Марфа, обняв ее, вытерев ей слезы, нежно сказала: «Ну, прости, прости меня, это ведь мой сын».

— Я его все равно люблю, — женщина прижала к груди книгу, и, найдя одной рукой пальцы матери, сжала их — крепко.

— Любишь, — согласилась Марфа. «Только пусть его один поживет, подумает кое о чем. Сие моему сыну только на пользу пойдет, доченька. А как вернется с Москвы он — и решишь, что делать тебе далее».

— Но почему? — едва слышно спросила Лиза. «Почему он мне не сказал, матушка? Я же его тогда, в Несвиже, простила, и потом бы тоже…, Зачем он так?»

— Боялся, — вздохнула мать. «Ты тогда еще младенцем была, не помнишь, так я тебе скажу — мы с отцом твоим, как встретились после разлуки — тоже вместе не жили. Я же с двумя детьми к нему пришла, сие ему трудно было. Тоже, — Марфа чуть вздохнула, — боялся».

Лиза потянулась, и, поворошив угли в камине, сказала: «Наверное, мне с вами в Лондон стоит поехать, матушка. Или в Амстердам, ну, у кузины Мирьям погостить, да и Марья там будет».

— У тебя другая кузина есть, — Лиза услышала усмешку в голосе матери. «И тоже тут, недалеко. И сестра твоя там, и зять, и дети их. Они только рады будут, Лизонька. Вот отвезем детей и поедем с тобой туда. По лавкам походим, с Марьей и Михайло Даниловичем поохотимся, племянников своих увидишь. Ты в Париже-то последний раз была, как тебе год от роду исполнился, должно, соскучилась».

— Соскучилась, — согласилась Лиза и вдруг, озорно, спросила: «А кузину-то мою можно увидеть будет, хоть издали? Я, матушка, обещаю — ни слова ей не скажу о том, что мы родственницы».

— Отчего же нельзя? — улыбнулась Марфа. «Михайло Данилович устроит».

— Вот и хорошо, — Лиза поерзала в кресле, и, поджав ноги, приникнув к матери — поцеловала ее в мягкую, пахнущую жасмином щеку.

В полураскрытые ставни была видна нежная, бледно-розовая заря. «Как птицы поют, — подумала Лиза. «Ну да, зимой их не было, а сады Тюильри тут совсем рядом, рукой подать».

— Бубны козыри, господа, — сказала она, перетасовав колоду, раздавая карты. «И это последняя партия, мне кажется, — она наклонила изящную голову, увенчанную сложной, перевитой жемчугами, прической, — что добрые крестьяне уже везут молоко на рынок».

— Мадам Изабелла, — сказал мужчина, что сидел рядом с ней, — вам был очень пошел крестьянский наряд. Так и представляю вас, где-то на зеленых холмах, пастушкой, среди стада овец, а где-то вдалеке журчит, переливается ручей.

— А вы, месье д’Юрфе, наверняка бродите рядом, играя на свирели, — съязвил кто-то из мужчин.

— Ах, месье, — улыбнулся его собеседник. «Вы же знаете, в «Астрее», я как раз пишу о пастухах и пастушках. И, если мадам Изабелла будет согласна — он поклонился, — я с удовольствием сделаю ее одной из героинь.

Женщина чуть рассмеялась: «Месье Оноре, вы окажете мне честь. А потом, — она подперла нежной рукой подбородок, — когда «Астрею» издадут, я рассчитываю на посвящение, — Лиза посмотрела в свои карты и добавила: «Ваш ход, месье Оноре. И кстати, — она подняла синие глаза, — я была бы не против, выпить молока, все-таки уже утро».

— Что совершенно не мешает насладиться еще одной бутылкой бургундского вина, — пробормотал кто-то из за столом и щелкнул пальцами. Слуга неслышно отделился от стены, и Лиза, прикрыв свой бокал рукой, лукаво усмехнулась: «Нет, нет, я же сказала — молоко».

— Хотите, — неслышно сказал ей на ухо д’Юрфе, — я провожу вас домой и по дороге зайдем на рынок, мадам Изабелла? За молоком, — он улыбнулся.

— Меня провожает месье де Лу, — ответила Лиза, и, выложив свои карты, поднявшись, — мужчины тут же встали, — весело сказала: «Ну, господа, хоть мы играли на интерес, но победа всегда приятна. Желаю вам хорошо отдохнуть, — она вышла в распахнутые, раззолоченные двери, и кто-то спросил, смотря на д’Юрфе: «Месье Оноре, вы видели ее мужа?»

— Какого еще мужа? — непонимающе спросил писатель, не отрывая глаз от увешанного шпалерами коридора. Женщина шла, чуть покачивая станом, шурша пышными, шелковыми, темно-синими юбками. «Боже, какая спина, — подумал он. «В жизни не поверишь, что она младше королевы всего на год. Та, несмотря на всех своих врачей, — все равно толстуха, а эта…, Господи, и я ведь, кажется, ей нравлюсь. Ну, по крайней мере, она хотя бы не отталкивает меня, как других».