— В лесу гуляют, — сын все не отрывался от нее. «Сейчас пойдем к ним, матушка, просто….
— Ничего, ничего, Феденька, — она прижалась щекой к его волосам. «Ничего, мальчик, мой. Ты вернулся, и все будет хорошо».
Федор нашел ее руку, и, поцеловав маленькую кисть, вдохнув запах жасмина, глухо сказал:
«Господи, ну как мне тебя благодарить-то?»
— Не надо, — мать покачала его, как в детстве, — не надо, мой хороший. Ты поплачь, милый мой, не видит же никто, только я и Господь Бог, а мы никому не скажем».
Она все гладила его по голове, а он плакал — тихо, еле слышно, не отпуская ее руки. Потом он поднялся, и, вытерев лицо, рукавом плаща, глядя в зеленые, прозрачные глаза, твердо сказал: «Мне поговорить надо с вами, матушка».
— И поговоришь, — согласилась она, закинув изящную голову. «Ох, и вымахал же ты, Феденька, — мать улыбнулась, и подтолкнула его: «Пошли, с хозяином этого замка поздороваешься, его-то ты еще дольше не видел».
Федор незаметно перекрестился, и, взяв мать за руку, сжав зубы, сказал себе: «Господи, помоги мне».
Он увидел высокого, широкоплечего, седоголового мужчину, что, стоя внизу, махал им рукой.
Спускаясь вслед за матерью, Федор вдруг подумал: «Вот я бы так и написал ее — в мужском наряде, только голова пусть не прикрыта будет. Какая она красавица все-таки, совсем не изменилась, даже волосы не поседели».
— А вон и Лиза, — Марфа прищурилась и обернулась к нему, посмотрев снизу вверх в голубые, с золотистыми искорками глаза.
— Что, матушка? — пробормотал Федор, чувствуя, как к лицу приливает краска.
— На отца ты стал похож, — коротко заметила мать. «Как юношей был — так не очень, а сейчас — одно лицо. Ну да ты повыше его, конечно, хотя, — она мимолетно улыбнулась, — куда уж выше, кажется».
Она рассмеялась и легко побежала вниз. Федор тяжело, глубоко вздохнул и, сглотнув, повторив: «Господи, помоги, — последовал за ней.
— Еще чуть-чуть голову поверните, бабушка, — Степа, присев напротив большого, обитого бархатом кресла, быстро рисовал в альбоме. «Я сейчас эскизы сделаю, а потом, когда в Антверпене, у господина Рубенса в студии буду — маслом напишу, и отправлю вам в Лондон».
Она сидела, вполоборота, закинув ногу за ногу, сцепив тонкие, унизанные перстнями пальцы на стройном колене. Степа посмотрел на прямую спину в черном кожаном камзоле, на бронзовые волосы, свернутые узлом на затылке, и, опустив голову к бумаге, подумал:
«Какой мастер все-таки Федор Савельевич был, храни Господь душу его. Сразу все увидел.
И глаза такие же, как на иконе — смотрит, будто насквозь».
— Красавец мальчик, какой, — нежно, незаметно улыбнулась Марфа. «Я Матвея таким помню, молодым. И тоже — невысокий, изящный. Ну да это он в Лизу, конечно».
— Степа, — она чуть рассмеялась. «Дедушка у тебя есть, Матвей Федорович, он в Новом Свете живет. Брат мой единокровный, знаешь же ты о нем?»
— Которого казнили, да, — Степан поднял голову и добавил: «Ну, а вы его спасли».
Марфа внимательно посмотрела в лазоревые глаза внука и спокойно сказала: «Ты, Степа, только помни — хоть твоего толка люди особенные, а все равно — с честью все делать надо, тут разницы нет».
Юноша жарко покраснел и пробормотал: «Да я еще не…»
— Матвей Федорович мне письмо оставил, — задумчиво заметила женщина, — я тебе в Антверпен его перешлю, как вернусь. Ты почитай, он плохого ничего не посоветует.
Степа вдруг улыбнулся и тряхнул рыжей головой: «Спасибо, бабушка. Вы потерпите, недолго осталось». Марья поскреблась в дверь и сказала: «К обеду зовут. Бабушка, а почему батюшка с матушкой не на постоялом дворе жить будут, а в городе? Батюшке же сюда, в замок ездить надо, ну, на стройку».
— Потому, дорогая моя, — Марфа взглянула на неожиданное яркое, голубое, осеннее небо в распахнутых ставнях, — что родители твои тут до весны, дешевле будет в городе комнаты снять, чем здесь оставаться. А дороги сюда — пять миль, рядом совсем.
— Бабушка, — Степа прищурился и потянувшись за хлебным мякишем, стал что-то стирать, — а вы нас в Антверпен отвезете?
— Тебя — в Антверпен, а сестру твою — в Амстердам, обратно к дону Исааку и донье Хане, — Марфа увидела, как покраснела девочка и незаметно ей подмигнула. «А весной, как отец ваш работы по замку закончит — и встретитесь».
— Все, — разрешил Степа, — вставайте, бабушка. Он повел носом и спросил: «А что на обед, Марья? Рыба, что ли?
— Матушку щуку сделала, как пани Мирьям ее учила, — ответила сестра и добавила: «Тут такой и не пробовали никогда, хотя хозяин сказал, что во Франции есть эти…, - девочка наморщила лоб.
— Quenel es de brochet, — помогла Марфа, вставая. «Ну, — она улыбнулась, — пойдемте».
Посмотрев вслед внуку, что легко сбежал вниз, в трактир, она повернулась к Марье и сказала: «Видела я жениха твоего, такого и шесть лет подождать можно».
— Я, может, и не выйду за него замуж, — Марья вскинула голову. «Точно Изабелла, — вдруг подумала женщина. «Только глаза синие, а так — она похожа на нее, очень».
— Ну и сглупишь, — подытожила женщина и увидела, как Марья широко улыбается.
— Словно, как в подмосковной, — Федор, на мгновение остановился, и почувствовал запах леса — свежий, чуть горьковатый. Он взглянул на вечернее небо, проследив глазами за стаей птиц, что плыла в нем, — высоко, так что их почти не было видно, — и повернулся к матери.
Она шла рядом, сухая, чуть прихваченная холодом трава, едва слышно шуршала под ее ногами. Подол бархатного, цвета старой меди платья, волочился по земле.
— Комнаты хорошие сняли, — Федор все не смотрел ей в глаза. «И со строителями я договорился, той неделей начинаем. Внутри тоже все починим, так что к весне замок будет — как новый».
Мать застегнула серебряную пуговицу на воротнике собольей, короткой шубы и ответила:
«Ты ведь не о сем со мной хотел поговорить, Феденька».
Он тяжело вздохнул, и, оглянувшись, присел на камень, сжав огромные руки, опустив голову.
«Покраснел-то как, — подумала Марфа. «Да, впрочем, так всегда было — он мне никогда врать не умел. Остальным — сколько угодно, а мне нет. И Пете тоже. И Федору Савельевичу. Ну, значит, мне все и выслушать остается. Ах, Федя, Федя».
— Матушка, — вдруг спросил Федор, — а икону вам отдать, ну, показывал я вам — руки Федора Савельевича? Она ведь меня тогда, на Москве спасла, когда ранен я был. Вы спасли, — сын, наконец, посмотрел на нее, и Марфа увидела слезы в его глазах.
— Да нет, Феденька, — вздохнула она, — пусть у тебя остается. А кинжал мой — у Марьи твоей, в хорошие руки попал, — темно-розовые, в мелких морщинках губы чуть улыбнулись и она повторила: «Ты, Феденька, скажи мне — что гложет тебя? Я ведь пойму, — она наклонилась и легко, нежно поцеловала его в лоб.
Мужчина вздохнул, и, глядя куда-то в сторону, на золотые, рыжие склоны холмов, на огненный закат, что висел над ними — начал говорить.
Марфа слушала, засунув руки в карманы шубки, а потом сказала: «Молодец ты, Феденька.
Мальчику двадцати одного года сие поручил. А если голову вашему Петру снесут за это, и Марье его — тако же? Ты об этом подумал?».
— Не снесут, — упрямо ответил сын и подышал на руки. «Я Петру все рассказал, матушка, он справится».
— Справится, — передразнила его Марфа, и, вздохнув, буркнув себе что-то под нос, спросила:
«А Лиза что говорит?».
Сын жарко, мгновенно покраснел.
— Что? — угрожающе спросила Марфа. «Твоя жена, венчанная, плоть от плоти твоей, — и ты до сих пор ей сказать не удосужился, что дитя на стороне нагулял? Молчи, — она подняла ладонь, — знаю, что ты думаешь, Лиза, мол, и сама…, Так твой отчим Изабеллу любил более жизни своей, а ты… — Марфа поморщилась, — скотства своего сдержать не мог, так что ты себя с Петром Михайловичем не равняй, Феденька».
— Она меня спасла, — упрямо пробормотал Федор. «Ну, пани Марина…, Не мог же я…»
— Отблагодарил, — Марфа уперла руки в бока. «Так отблагодарил, что бедная баба с дитем на руках осталась, и за сим дитем половина войска московского гоняется. А кабы не Петр ваш? — ядовито поинтересовалась Марфа. «Кабы сын твой тебя, отца, в блуд твой носом не ткнул, так ты бы, Феденька, что — позволил бы ребенка на виселицу отправить? Откуда в тебе сие? — мать вздохнула и добавила: «Ну, Ивана твоего я привезу, сама на Москву отправлюсь, а Лизе ты скажи — сегодня же».
